весьма подходящий для характеристики цикла стихов Живаго, подчеркивает также, что все предыдущее не было трансцендентным, как с некоторой иронией замечает Делленбах.

82

См. сравнение с Диккенсом [Barnes 1990].

83

Описания детства у Пастернака во многом опираются на литературные традиции XIX века. См. книгу Э. Вахтеля, в особенности главу «Канонизация мифов русского дворянского детства» [Wachtel 1990: 82–130]. К числу «канонизированных мифов» можно отнести идеализированную мать и расточительного отца Живаго, а также несчастливое детство разночинца Дудорова. Хотя «Война и мир» – наиболее очевидный претекст романа Пастернака, к числу предшественников надо добавить также «Детство» и ряд других произведений Толстого. См. ниже обсуждение «Анны Карениной», «Крейцеровой сонаты» и «Смерти Ивана Ильича».

84

Об антисемитизме см. [Segal 1977]. Кратко касается этого вопроса и Л. С. Флейшман [Fleishman 1990: 263–267].

85

Аналогичное использование повествовательного обрамления отмечалось Э. Манделкер у Толстого, Ч. Изенбергом у Тургенева (в особенности обсуждение немой сцены и mises en abyme в «Первой любви») и А. К. Жолковским у Бунина [Mandelker 1993; Isenberg 1993; Zholkovsky 1994: 88–113].

86

«Бездомность» идентичности выпадает на долю персонажей особенно часто в эпоху временно́й «промежуточности» (лучшего термина, похоже, не подыскать). Пастернак выявляет подобную семиотическую интермедию во сне больного тифом Живаго: герою кажется, что он пишет «поэму не о воскресении и не о положении во гроб, а о днях, протекших между тем и другим» [Пастернак 2003–2005, 4: 206].

87

Юношеский морализм Юрия в начальных главах романа обусловлен также работами В. С. Соловьева, хотя я думаю, что влияние Толстого было сильнее. Дж. Спенсер описывает пастернаковскую позицию в споре Толстого и Соловьева о любви [Spencer 1995].

88

См. главу «Кукольный театр» в [Handbook 1985: 356]. Подробнее о Петрушке см. [Petrushka: Sources and Contexts 1998].

89

Первый вариант эпиграфа к «Доктору Живаго», взятый из «Апокалипсиса», служил также стартовой точкой для толстовской «Смерти Ивана Ильича» (1886); замечено в [Mossman 1989: 396].

90

О символике железной дороги см. [Anderson 1987: 503–519].

91

Ср. отношение Пастернака к поэзии и прозе, которое я упомянул в начале этой главы.

92

В рамках переработанного варианта фрейдовского психоанализа, который предложил Лакан, такие неудачи можно объяснить ссылкой на формирование идентичности ребенка на «стадии зеркала». См. статью Лакана «Стадия зеркала и ее роль в формировании функции “я”» (1949). См. в том же издании статью «Инстанция буквы в бессознательном. Или судьба разума после Фрейда» (1957) и эссе «Ниспровержение субъекта и диалектика желания в бессознательном Фрейда» (1960) [Лакан 1997]. Упрощенно говоря, лакановский подход можно изложить следующим образом. Когда мать произносит имя младенца в момент кормления грудью, она развивает чувство глубокой личной идентичности, связанной с «зеркалом» имени. Однако это чувство субъективной идентичности также трагически связано с нестабильным означающим («я»), формирующим «идеал-я», требования которого никогда не могут быть выполнены в реальном мире в ходе работы желания взрослого. Желание функционирует в специфических метонимических контекстах, которые не повторяют метафорические требования, созданные в ходе установления идентичности на зеркальной стадии. Другими словами, нет отношения к любимому объекту, которое не было бы способно воссоздать глубокое чувство безопасности, в котором идентичность изначально сформировалась [Там же: 7–14]. Это замечание о материнском голосе и имени во многом почерпнуто из прочтения лакановской идеи Ч. Алтиери [Altieri 1989: 450]. Понимаемая таким образом идентичность связана как с языком (имя как означающее), так и с метафорическим полюсом Якобсона – сходством и замещением как основанием и объектом желания. Прибегая к психоаналитической модели в интерпретации «Доктора Живаго», мы даем возможность для психологического обсуждения языка произведения. Лакан заимствует структуру метафоры и метонимии у Якобсона, см., например, в «Инстанции буквы…» [Лакан 1997: 64–66]. Доминирующая метафоричность личности Живаго не удивительна: в конце концов, сама фамилия «Живаго» является метафорой «человека живого».

93

См. стихотворение Пастернака «Марбург», где слово «подобие» повторяется дважды, в начале: «…и ветер, как лодочник, греб / По лицам. И все это были подобья», и далее: «Все – живо. И все это тоже – подобья» [Пастернак 2003–2005, 1: 110–112]. Понятие подобия в поэтике Пастернака подробно рассмотрено И. Кутиком [Kutik 1994: 59–109].

94

Заметно также языковое сходство между процитированным фрагментом и стихотворением Пастернака «Так начинают. Года в два…» [Пастернак 2003–2005, 1: 188–189], которое я цитировал в эпиграфе к разделу «Детство и авторство». В «Докторе Живаго» читаем: «…ему то и дело мерещилось, будто мать аукается с ним» [Пастернак 2003–2005, 4: 14], а в стихотворении есть такие строки: «Мерещится, что мать – не мать. / Что ты – не ты, что дом – чужбина».

95

Ср. сон Живаго о голосе Лары (пример 8) в девятой части романа.

96

Э. Моссман считает, что самые великие поэтические озарения приходят к Юрию после встреч со смертью и что ведущая метафора в романе – это катахреза, «борьба» метафор. Лучше всего это видно в метафорической болезни – «четвертом тифе» [Mossman 1989].

97

Мое прочтение пушкинского стихотворения многим обязано анализу, который Сандлер предлагает в главе «Дистанция в лирическом голосе» [Sandler 1989: 16–77].

98

Можно сказать, что в своем переводе отрывка из «Короля Лира» Пастернак особо подчеркивает душевную бурю.

99

Ср. «Тему» Пастернака: «Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа. / Скала и – Пушкин» [Пастернак 2003–2005, 1: 170–171]. Слово «скала» здесь отсылает не только к Пушкину, но и к Байрону. Образ бури, разумеется, представлен и в «Разлуке». Еще одно развитие связи между Пушкиным и Пастернаком можно обнаружить у Цветаевой, в четвертом стихотворении из ее цикла «Разлука»:

Думаешь – скалы

Манят, утесы,

Думаешь, славы

Медноголосый

Зов его – в гущу,

Грудью на копья?

Вал восстающий

Думаешь – топит?..

[Цветаева 1994: 27]

100

Ср. «Разлуку» Ахматовой (1914), где тоже происходит редукция от разговорного языка к молчанию:

Вечерний и наклонный

Передо мною путь.

Вчера еще, влюбленный,

Молил: «Не позабудь».

А нынче только ветры

Да крики пастухов,

Взволнованные кедры

У чистых родников.

[Ахматова 1990: 86]

101