обусловленной привязанностью молодого Маркса к материалистической, но явно либеральной концепции общего исторического прогресса. Следствием этого стало появление в работах Маркса двух противоположных повествований о переходе к капитализму.

Шотландская классическая политическая экономия и либеральная историография периода французской Реставрации значительно повлияли на первую интерпретацию, предложенную Марксом в работах 1840-х и ранних 1850-х годов. Ранние работы Маркса связывают подъем капиталистической буржуазии с распространением рыночных отношений благодаря растущему разделению труда, которое в свою очередь основывался на развитии производительных сил в городах. Движущий классовый антагонизм видится в конфликте между городским классом бюргеров (который превратился в капиталистическую буржуазию) и реакционной, землевладельческой феодальной аристократией. Хотя классическая политическая экономия строилась на идее «естественного» расширения отношений свободного рынка, то есть на экономическом либерализме, французская либеральная историография времен Реставрации поддерживала идею истории как классовой борьбы, чьим terminus ad quem [конечным пунктом] был политический либерализм. Обе традиции сходились аи fond[129] в либерально-материалистической концепции исторического прогресса, включающей этапную теорию истории.

Вторая интерпретация, предложенная Марксом в его зрелой критике политической экономии, то есть в «Капитале» и «Экономических рукописях 1857–1858 гг.», вращается вокруг докапиталистически х классовых отношений непосредственных производителей и сеньоров. Этот конфликт дал толчок «первичному накоплению», которое отделило непосредственных производителей от собственных жизненных средств, подчинив их власти капитала. В этой версии двигателем исторического развития является разрешение классового конфликта не столько между аристократией и буржуазией, сколько между эксплуататорами и эксплуатируемыми, сеньорами и крестьянами. Уникальное в историческом отношении разрешение этого классового конфликта привело к установлению капиталистических производственных отношений в аграрной экономике Англии в период XVI–XVII вв.

Из-за канонизации первой интерпретации в «Немецкой идеологии» и «Манифесте коммунистической партии» большая часть последующих марксистских интерпретацией абсолютизма, происхождения капитализма, французской и английской революций оставались в плену у того, что Эллен Вуд называет «парадигмой буржуазии», предполагающей, что капитализм и буржуазия неразрывны [Wood. 1991. Р. 2–11]. С этой точки зрения зачатки капитализма можно найти в любой европейской стране раннего Нового времени, где были города и торговля. Генезис этой дилеммы отсылает непосредственно к проведенному Марксом и Энгельсом объединению Франции и Англии одним типом развития: «Вообще говоря, здесь в качестве типичной страны экономического развития буржуазии взята Англия, в качестве типичной страны ее политического развития – Франция» [Маркс, Энгельс. Т. 4. С. 426]. Эта универсальная абстрактная схема, полученная путем смешения двух весьма различных национальных траекторий и наложенная на иные линии национального развития, приводит к искаженным и антиисторическим интерпретациям.

Бреннер и Комнинель показывают, что разведение буржуазии и капитализма не закрывает возможность марксистской интерпретации кризиса «Старого порядка» и перехода к капитализму и в Англии, и во Франции. Что касается ранненововременной Франции, оба основывают свое исследование на развитии централизованного внеэкономического принуждения, опиравшегося на режим мелкокрестьянской собственности [Comninel. 1987; Brenner. 1986b. Р. 288–291]. Когда же речь заходит об Англии, Бреннер показывает, как капитализм возник из классовых конфликтов в сельской экономике между непосредственными производителями и сеньорами в период до английской Гражданской войны и Английской революции, которые поэтому интерпретируются как борьба между капиталистической землевладельческой аристократией и реакционным классовым альянсом Короны и привилегированных купцов – борьба за саму форму английского государства [Brenner. 1993][130]. Выдвигая сильные интерпретации английской и французской революций, они показывают, что обе они были результатом различных траекторий политического и экономического развития. На этом основании они отвергают представление о Франции и Англии как о двух вариантах одного пути в сторону Нового времени, на котором Франция якобы достигла политической централизации несколько раньше, отставая в экономическом развитии, тогда как Англия опередила ее экономически, но потом должна была догонять в политике[131]. В таком случае, если Англия и Франция раннего Нового времени образуют структурно различающиеся комплексы государства/общества, но именно Франция при этом определила правила Вестфальского соглашения, какова же была природа французского абсолютизма?

3. Развитие и природа французского абсолютизма

Если доводы политических марксистов сохраняют свою силу, нам необходимо показать, в каком смысле французское абсолютистское государство было структурно неспособно превратить себя в нововременное государство или же запустить развитие капитализма. В самом деле, я постараюсь показать, что связка абсолютистского государства и экономики не только не могла «развиться» в сторону политического и экономического Нового времени, но и, напротив, навязывала ранненововременной Франции как целому самопротиворечивую и весьма конфликтную в политическом отношении логику. Логика французских классовых отношений привела к гипертрофическому росту государственного аппарата, приобретающего все более паразитарные черты в стиле византизма, который давил на некапиталистическую аграрную экономику и в условиях нарастания международной конкуренции, особенно со стороны капиталистической Британии, вел к полному краху абсолютизма[132]. Но поскольку эта динамика работала только с XVIII в., а не с 1648 г., в шестой и седьмой главах будет показано, как долго европейские международные отношения задавались явно ненововременными, абсолютистско-династийными формами геополитического взаимодействия. Поэтому начала нововременных международных отношений нельзя искать во Франции, поскольку они связаны с новой совокупностью факторов, реализуемых качественно новым комплексом государства/общества, впервые созданным в Англии.

Переход от феодализма к абсолютизму

Как объяснить фундаментальное расхождение путей социального, экономического и политического развития Франции и Англии? Здесь важно понять, что два этих региона не только вышли из кризиса XIV в. с разными результатами, но и вошли в него с разными классовыми конфигурациями. Как мы поняли в третьей главе, докризисная Франция столкнулась с постепенным ослаблением способности сеньоров извлекать прибавочный продукт, поскольку сеньоры оказались зажаты между крестьянским сопротивлением и королевской поддержкой мелкокрестьянской собственности. Когда французскую деревню настиг эко-демографический кризис XIV в., реакция сеньоров не принесла успеха по причине именно этих двух факторов [Brenner. 1985b; Root. 1987]. Крестьянам удалось утвердить фактически уже имевшиеся у них права собственности на свои владения, уменьшив при этом права знати на прямое внеэкономическое принуждение. Хотя французские сеньоры юридически продолжали обладать правами на собственность, их политический контроль над собственными землями был серьезно ослаблен, особенно когда ренты и арендные платежи были зафиксированы на более низком уровне.

В поисках выхода сеньоры направили свои силы друг против друга, чтобы восполнить доходы, а также начали все больше и большие занимать «государственные» должности в период Столетней войны и после нее. После кризиса государственный аппарат извлечения прибавочного продукта обеспечил дефеодализированной знати новые возможности получения прибылей посредством покупаемых и продаваемых должностей; рациональным методом достижения власти, статуса и богатства стало владение частью государства в форме должности. Благодаря продаже этих должностей Корона «могла собрать на государственных должностях многих из тех сеньоров, которые потерпели ущерб от разложения сеньоральной системы» [Brenner. 1985b. Р. 289]. Это действие возымело двойной эффект: интересы знати были согласованы с интересами государства, что в то же время обеспечило Корону доходами. А