По природе и структуре европейские абсолютные монархии были все еще феодальными государствами – механизмом управления того же аристократического класса, который доминировал в Средневековье. Но в Западной Европе, где они родились, общественные формации, которыми они управляли, были сложным соединением феодального и капиталистического способов производства с постепенным подъемом городской буржуазии и растущим первоначальным накоплением капитала в международном масштабе. Именно переплетение двух антагонистических способов производства внутри одного общества привело к переходной форме абсолютизма [Андерсон. 2010. С. 397].

В общем, по Андерсону, абсолютизм родился из той консолидации власти знати после краха крепостничества, которая привела к централизованному государству. Это государство взяло на себя ранее локализованные функции внеэкономического принуждения, реализуя их на общенациональном уровне во благо знати. Институциональные инновации, обращавшиеся в том числе к наследию античности, которые сопровождали новый централизованный способ извлечения прибавочного продукта, вместе с распространением товаризации и торгового обмена непреднамеренно создали условия для развития частной собственности и капиталистической буржуазии. Абсолютизм стал ключевым этапом процесса «прибавления стоимости» в переходе от феодализма к капитализму [Anderson. 1993. Р. 17][122]. Хотя финальное столкновение между поднимающейся буржуазией и клонящейся к упадку аристократией и было отложено до собственно буржуазной революции, капитализм развивался тихо, даже тайно.

Однако в предложенном Андерсоном объяснении возвышения, природы и динамики французского абсолютизма имеются пробелы – как эмпирические, так и теоретические. Вряд ли абсолютизм действительно работал на интересы старого феодального класса или вообще был для него полезным. Хотя старая знать и сохранилась в абсолютистском государстве, ее выживание и функции нельзя вывести из исходной совокупности предпочтений знати до кризиса XIV в. Абсолютистское государство и его «централизованная» рента не были функциональным эквивалентом локальных прав знати на эксплуатацию. Как мы видели, в период кризиса XIV в. монархия регулярно вставала на сторону крестьян, выступая против старой средневековой знати [Brenner. 1985b. Р. 288–299]. Знать и монархия явно конкурировали за эксплуатацию крестьянства. Борьба между режимом феодальной ренты и абсолютистским налоговым режимом в конечном счете разрешилась за счет интересов и в ущерб старой средневековой знати. Тезис Андерсона, согласно которому «на протяжении всей эпохи раннего Нового времени господствующим классом, как в экономике, так и в политике, оставался тот же самый класс, что и в Средневековье – феодальная аристократия» [Андерсон. 2010. С. 17–18, 397], приводит к недооценке изменившегося классового базиса ранненововременной знати, а также активной роли монархии. Дело не только в том, что между аристократией XIV и XVII вв. практически не наблюдается преемственности поколений, но и в том, что в ходе этого процесса сам классовый базис средневековой знати был разрушен и определен заново. Класс, собиравший налоги, уже не был тем, что получал феодальные ренты.

Самое главное, хотя аристократия сохранила свои земли, она утратила политические права представительства. Другими словами, она не была правящим классом в узком смысле этого слова. Ничто не является лучшим примером относительного упадка старой знати, нежели тот факт, что в период конца XVI – конца XVIII вв. Генеральные штаты не собирались ни разу[123]. Эта утрата политической власти нашла выражение в сфере международных отношений, где присвоение королем полномочий вести внешнюю политику подорвало независимые военные возможности старой знати. Хотя большая часть noblesse depee утратила статус вооруженной знати, реальным бенефициаром подъема абсолютизма стал новый, финансируемый государством класс чиновников, noblesse de robe.Его интересы были напрямую связаны с Короной, что обеспечило качественно иную динамику отношений внутри правящего класса французского общества в целом.

Акцент Андерсона на сохранении старого правящего класса феодалов приводит его к недооценке трансформации отношений внутри правящего класса, то есть напряжения между монархией, вооруженной знатью и должностной знатью, а также противоречий абсолютистского суверенитета. С одной стороны, централизованная рента как рабочий механизм извлечения прибавочного продукта очевидным образом поставила знать в зависимость от предпочтений монархий, распределяющих ренты. В то же самое время публичные налоги и монополизация средств насилия сделали династийный принцип ядром и краеугольным камнем ранненововременных международных отношений. Династическая дипломатия была не признаком «доминирования феодалов» [Андерсон. 2010. С. 38], а знаком его относительного упадка. С другой стороны, хотя рассмотрение Андерсоном продажи должностей ясно указывает на пределы рационализации государства, он не переходит к более радикальному выводу, который гласил бы, что приватизация постов вела к возрождению тенденции к децентрализации. Хотя Андерсон прав, когда говорит, что «владение землей делалось все менее “условным”, по мере того как суверенитет становился все более “абсолютным”» [Андерсон. 2010. С. 20], абсолютизация суверенитета как раз подрывалась продажей должностей. Во внутренней политике она привела к разнобою в системах законодательства, налогообложения и судопроизводства. Продажность, патронаж и коррупция разрушили правовую прозрачность, надежность и единообразие.

Продажа должностей не только ограничивала внутренний государственный суверенитет, но и начинала уводить городской и торговый капитал в созданные государством источники доходов, поскольку он стал использоваться для покупки синекур, чартеров для компаний или же для государственных займов. Таким образом, монархия стала должником растущего паразитарного класса чиновников, откупщиков, а также коммерческих спекулянтов, которые стремились возместить свои государственные инвестиции путем эксплуатации пожалованных государством, но используемых в частном порядке доходных титулов. Конечным следствием стало возникновение симбиотического и паразитарного отношения между монархией, noblesse de robe, финансистами и городскими олигархами, что заблокировало любой возможный переход к капитализму. В этом отношении, «доходные, хотя и рискованные инвестиции для ростовщического капитала», соединенные с синекурами в среде королевской бюрократии, с хартиями на монопольную торговлю и колониальными предприятиями, не могли «выполнять некоторые частичные функции первоначального накопления, необходимые для окончательного триумфа самого капиталистического способа производства» [Андерсон. 2010. С. 38–39]. Скорее, как будет показано позже, они представляли собой спекулятивные набеги в область поддерживаемых государством форм политического накопления, которые привязали бюргеров к Короне, раздающей должностные и коммерческие титулы. Хотя верно говорить о том, что «экономическая централизация, протекционизм и заморская экспансия усиливали позднефеодальное государство и создавали прибыль ранней буржуазии» [Андерсон. 2010. С. 39], эта буржуазия вовсе не стала в результате именно капиталистической буржуазией.

Андерсон часто рассуждает об укреплении частной собственности, а также о товаризации и коммерциализации городов и деревенской жизни как факторах, создавших условия для развития капитализма.

Принцип superficies solo cedit — единой и безусловной собственности на землю – снова стал действующим (хотя далеко еще не доминирующим) правилом аграрной собственности именно благодаря распространению товарных отношений в сельской местности, определявшему долгий переход от феодализма к капитализму на Западе [Андресон, 2010. С. 25][124].

Хотя верно то, что превращение барщины в денежную ренту превратило сеньоральный домен в экономическое владение, которое можно было покупать и продавать, непосредственные производители по-прежнему владели своими традиционными наделами как de facto собственностью. Для мелких землевладельцев это означало то, что, как указывает в одном месте Андерсон [Андерсон.