Но политические институты Франции раннего Нового времени действовали в совершенно ином ключе. Они функционировали не столько как надежные проводники королевского курса, сколько как корпорации, действующие в качестве посредников между интересами короны и различными, достаточно могущественными региональными элитами. Политическая власть реализовывалась беспорядочной массой независимых корпоративных образований, сосуществующих друг с другом и зачастую сливающихся с монархическими институтами. К 1532 г., после включения Бретани, то есть последнего крупного княжества, в состав королевства, идея княжества как феодального феода, чье членство в определенном политическом образовании должно было бы основываться на классическом феодальном контракте, окончательно умерла. После этого все прежние княжества стали считаться не феодами, а провинциями, возглавляемыми королевскими губернаторами, которые, тем не менее, обычно были и крупнейшими землевладельцами в своих провинциях. Губернатор поэтому не просто представлял короля в провинции (не получая компенсации), а являлся посредником между интересами короля и интересами региональных элит, включая его самого.

Королевские политические институты и независимые корпоративные институты соревновались за права политического господства. С одной стороны, суд высшей инстанции – Parlement de Paris – и Королевский Совет были действительно королевскими институтами, своим существованием обязанными непосредственно Короне. Однако самые высшие судьи, которые занимали должности в этих институтах – то есть высший слой noblesse de robe, – присваивали свои посты. С другой стороны, независимые провинциальные корпоративные институты – провинциальные штаты (pays d’état[145]), городские советы, ассамблеи знати и духовенства, деревенские ассамблеи и региональные «парламенты» – не были обязаны своим существованием королевскому указу. Однако провести такое четкое различие можно только в том случае, если мы принимаем их исходную независимость за определяющий критерий. На практике же корпоративные институты были объектом королевского проникновения, осуществлявшегося при помощи королевских агентов. Но поскольку королевские агенты часто привлекались из среды местной знати, духовенства и городских патрициев, а их посты тоже становились их собственностью, корпоративные организации были гибридными институтами. Вместо того, чтобы установить четкое иерархическое отношение бюрократической субординации, они занимались посредничеством в диалоге между Короной и провинцией. Более того, хотя посты, занимаемые служивой знатью, предоставляли «новым людям» весьма прибыльные возможности, обеспечивающие им вертикальную мобильность, их нельзя считать просто хитрым инструментом в руках короля, который использовал бы их против аристократии, поскольку перекрестные браки между дворянством шпаги и дворянством мантии стали обычным делом, в то время как статус аристократа и оставался более престижным.

Что еще более важно, хотя эти «новые люди» часто набирались из процветающих семей, которые сделали состояние на торговле, промышленности или в финансах, что позволило им сразу же приобрести пост, медленно, но верно позиции дворянства шпаги подрывались не буржуазией, а привилегированной группой парвеню, которые в финансовом отношении оставались зависимыми от расположения короля.

Держатель продаваемого поста, будь он выходцем из noblesse de robe или же более скромного происхождения, должен был чувствовать весьма мало общего с купцом или мастером-ремесленником, даже если деньги, на которые его семьей был куплен ее первый пост (в том числе в далеком прошлом), могли прийти как раз из торговли или из ремесел. Теперь, как должностное лицо, он тщательно взращивал в себе все привычки старой землевладельческой знати, в круги которой он стремился попасть [Mettam. 1988. Р. 22].

В общем, король не мог править без привилегированных слоев общества, поскольку он нуждался в их поддержке, которая погружала его в сеть патримониальных альянсов. Привилегированные слои, в свою очередь, понимали, что их выживание и привилегии, сводящиеся к власти над крестьянством и к коллективной защите от королевств-конкурентов, зависели от прибылей, получаемых от королевских постов, а также от королевской военной защиты. Классовая динамика абсолютистского государства не следовала логике Короны, стремящейся осуществить свою «историческую задачу» построения нововременного государства при опоре на юридическую экспертизу и финансовые ресурсы коварной буржуазии в ущерб ретроградной феодальной знати; скорее Корона пыталась создать новый государственный класс, в котором городская верхушка должна была слиться со старой знатью в одну служивую знать. Следовательно, несмотря на объективное противоречие между Короной и региональными правящими классами, определенное правами господства и эксплуатации, их отношения не сводились ни к игре с нулевой суммой[146], ни к дружественному разделению власти на основе согласия и партнерства [Henshall. 1992, 1996]. Скорее размах и интенсивность конфликта внутри правящего класса ограничивались двойной угрозой – крестьянским восстанием и геостратегическим давлением. Эти силы сдерживали построение французского государства, то есть кооперацию внутри правящего класса, не позволяя ей развиваться.

Legibus solutus?

К концу Тридцатилетней войны суверенитет как высшая власть над определенной территорией стала политическим фактом, означавшим победу территориальных князей в борьбе с универсальной властью императора и папы, с одной стороны, и с партикулярными стремлениями феодальных баронов – с другой. Житель Франции понимал, что никто кроме королевской власти не мог давать ему приказы и поддерживать их реализацию силой. Этот опыт отдельного французского гражданина в каком-то смысле поддерживался и королями Англии или Испании, то есть высшая власть французского короля в пределах французской территории не позволяла им обладать какой-либо властью на той же территории, за исключением случаев бегства французского короля или его поражения в войне. Но хотя короли Англии и Франции не имели никакой власти во Франции, они обладали исключительной властью на своих собственных территориях. Эти политические факты, засвидетельствованные современниками, не могут объясняться средневековой теорией государства. Учение о суверенитете возвело эти политические факты на уровень правовой теории и наделило их и нравственным достоинством, и видимостью правовой необходимости. Монарх стал на своей территории высшей персоной не только в смысле политического факта, но и в правовых терминах. Он был единственным источником созданного человеком закона, то есть всего позитивного права, но сам ему не подчинялся. Он был над законом, legibus solutus[Morgenthau. 1985. Р. 328–329][147].

Насколько общепринятое определение критерия абсолютизма через правовой суверенитет, принятое и у Моргентау, соответствует фактам широкого распространения продаваемости постов и автономных политических институтов в регионах? Несмотря на реальные шаги в сторону «правового суверенитета», связанные с расширением и уточнением королевского права, предполагаемый переход короля от статуса личного проводника справедливости, опирающегося на феодально-теологические концепции божественной королевской власти, к статусу суверенного законодателя был застопорен могущественным противодействием (противоположный взгляд см. в работе: [Spruyt. 1994а. Р. 106–107]). Стремление к правовому единообразию, поддерживаемое обращением к римскому праву и юстинианской концепции неделимой суверенной власти, проистекающей из одного источника, не столько заменило принцип автономных юридических прав, определяемых владением землей и постами, сколько дополнило его [Parker. 1989]. Сохранились независимые сеньоральные суды, управляемые принципом, согласно которому истцы и ответчики должны были представать перед своими «естественными судьями» (хотя наметилась тенденция включения этих сеньоральных судов в апелляционную систему), даже суды высших инстанций легитимировались не королевским делегированием прав и полномочий,