— Да. Она вышла за него замуж.

— И они жили бедно, но счастливо!

— Да. По четным дням у Лии и Давида на ужин был хлеб без масла, а по нечетным — их собственный смех.

— А прабабушка Эстер в это время ела пирожные. Лопала.

— Твоя прапрабабушка Эстер слушалась своего отца. Когда Лия сбежала, отец плюнул и сказал: нет у меня больше дочери! Никто в этом доме ее больше не знает. Мать поседела от горя, но она не могла возражать мужу. Такой он был человек, Шломо Хеллер, кулак у него был с пудовую гирю, а голос как у льва рыкающего. Его во время погрома четверо били насмерть, да не забили. Ну вот, Эстер и Натан, если не хотели прогневить Шломо, не должны были даже упоминать о Лие и Давиде, не то что в гости к ним ходить.

— Трусы.

— Не суди. Натан каждый месяц давал Эстер деньги «на булавки», так тогда говорили. Она эти деньги тайком относила сестре. Так Лия с Давидом скопили денег на то, чтоб уехать. Давид очень хотел, говорил: «В России еврей живет только до следующего погрома». И вот они на деньги Эстер уехали в Вену. Надо сказать, очень вовремя уехали, за год до большой войны.

— И там в Вене жили бедно, но счастливо.

— Не совсем так. Сначала бедно. Но Эстер им по-прежнему помогала. Потом Давид устроился продавцом в магазин женской обуви. Продавец он был очень хороший, он ведь любую даму мог обаять. Потом его повысили… В общем, через семь лет, в тысяча девятьсот двадцатом году, Давид уже был совладельцем обувного магазина.

— Наверно, у Эстер с Натаном было уже не пять, а десять магазинов.

— Нет, маленькая. В тысяча девятьсот двадцатомм у Натана осталась только одна темная лавка с сукном и ситцем. Все пропало, потому что до Одессы в восемнадцатом году дошла революция. Шломо Хеллера, как угнетателя и капиталиста, отвезли в ЧК и ночью расстреляли. В общем, Эстер больше не ела пирожных.

— А что было дальше?

— Давай посмотрим на другую открытку, с девушкой в жемчугах. Она двадцать восьмого года. Лия пишет Эстер: «Милая сестра, сегодня у нас знаменательный день: наш сын получил второй приз на певческом конкурсе среди учеников гимназии св. Терезы. Разумеется, первый приз отдали австрийцу, а не еврею, но преподаватель пения по секрету сказал нам…» Так, это пропустим. Вот: «… Давид расширяет дело, он купил небольшую фабрику, выпускающую кожаные сумки и чемоданы. Мы наконец переезжаем в свой дом. Все же в квартире нам с детьми и прислугой было тесно…» Хорошо стали жить Давид и Лия, короче говоря.

— А как же Эстер? Натан же был умный, неужели он не мог придумать что-нибудь?

— Бабушка Эстер иногда говорила: «Если бы я вышла замуж за бедного башмачника, я уже была бы миллионершей». А дед Натан однажды сказал: «Я неправильно выбрал страну, куда прислонить свои мозги». Но он все-таки умный был, он придумал. В двадцатые годы в Советской стране был НЭП, правительство снова дозволило торговать. Многие снова открыли магазины. А умный Натан продал свою лавку шорнику Гавиловичу, сам же пошел работать счетоводом в Одесский порт. Он получал не сильно большую зарплату, зато они с Эстер спали спокойно. Особенно тогда, когда НЭП отменили и каждую ночь стал приезжать черный «воронок» за теми легковерными, которые в двадцатые годы торговали и шиковали.

— То есть теперь Эстер и Натан стали жить бедно, но счастливо.

— Что бедно, не поспоришь.

Юлька подлетела к высокому арочному окну Музея истории искусств. Где-то здесь, на втором этаже, — любимая картина ее детства. «Охотники на снегу» Брейгеля. Когда случалось что-то, когда хотелось спрятаться, Юлька раскрывала альбом Брейгеля, забиралась на кровать с ним и замирала, рассматривая возвращающихся с охоты мужчин, идущих через снег пружинистым шагом, костер, деревню с толстостенными, хранящими тепло домами, беззаботно играющие на льду фигурки… От этой картины на нее снисходил покой. Горести не исчезали, но становились меньше и мельче, пока Юля парила в высоком морозном небе над укрытой белым землей. Ей хотелось бы сейчас увидеть вживую «Охотников», но не было времени. Таймер по-прежнему заводился с трудом, со скрежетом, едва-едва на пятнадцать минут.

Один взгляд на просторный музейный зал с десятками посетителей, с прицельно подсвеченными полотнами — и она уже мчится над Веной. Мгновенно убежала назад зеленая земля, мелькнул городской сад с кучерявыми кронами и овальным прудом. Проносились внизу рыжие и серые крыши, каре и прямоугольники, улицы с игрушечными машинками и булавочными головками пешеходов. Юля летела, держа курс на южную башню собора Святого Стефана. Кружевной готической иглой та вздымалась в небо, торчала над соседними зданиями. Сто сорок метров без малого. Вот уже близко. Вот показались зигзаги, выложенные белой, зеленой и черной черепицей на крыше «Штеффи». Юлька приземлилась передохнуть минутку на Орлиной, северной башне. С ее верхней площадки был отлично виден весь грандиозный собор и площадь внизу. Первое, куда идет человек, попавший в Вену, — сюда, в Штефансдом. Но для Юли он был только передышкой, ориентиром для полета, утром высмотренным в Google maps.

«Бо-ом-м!» — она покачнулась от гулкого удара, пронизавшего все тело. Это Пуммерин, большой колокол собора, Пуммерин напоминает ей: пора!

— Жили две сестры, Эстер и Лия. Эстер вышла замуж по слову отца и осталась в том городе, где родилась. А Лия сбежала со своим женихом и потом уехала далеко, в один из красивейших городов старой Европы. Эстер бо́льшую часть своей жизни прожила в стране, где ей указывали, во что верить, что говорить и как благодарить партию за новую пятилетку. Она научилась жарить картошку так вкусно, что никто в доме не спрашивал, почему на обед нет курицы. Она штопала рубашки так аккуратно, что им не было сносу по пятнадцать лет. Она виртуозно экономила и никогда не выбрасывала обмылки, лишние пуговицы и веревочки от торта. Лия научилась правильно подбирать прислугу, разлюбила жареную дичь и стала по новой моде вегетарианкой, говорила что вздумается, полюбила Пуччини и Верди и пять лет подряд абонировала ложу в Венской опере. Лия писала сестре: «Как жаль, что вы не можете приехать к нам в гости! Ты же знаешь, я бы выслала вам деньги на билет». Эстер ничего на это не отвечала. Но она думала временами: «Ах, если бы можно было уехать!.. нет, не в гости, а насовсем…»

— Ну и поехали бы.

— Нет, в тридцатые годы из Союза людей уже не выпускали. Вот если бы раньше спохватиться, году так в двадцать пятом, даже двадцать шестом… шанс был бы. Если бы. Сколько фантазий можно накрутить на «если бы»! Когда я была девчонкой, я думала: вот если бы бабушка Эстер и дед Натан уехали в Вену вместе с Лией и Давидом… неужели я сейчас жила бы в Вене? В городе зеленых бульваров, изысканных кафе, зданий эпохи сецессион… Что гадать? Я живу в Одессе и хожу на Привоз за барабулькой. Я всем довольна.

— А Лия и Давид до сих пор живут в Вене?

— Что ты такое говоришь, Юлечка? Как же они могли бы жить, пусть даже в Вене, если Лия была младшей сестрой моей бабушки? Лия вышла замуж в тринадцатом году, немножко давно, правда? Нет, милая, Лия и Давид умерли. Вот как это случилось. В тридцать восьмом году Германия захватила Австрию. И евреи стали вне закона. Давиду раньше говорили: уезжай. А он не хотел. Он влюбился в Вену, в этот прекрасный город, он прожил здесь половину жизни. Опять же, дело здесь, опять же, у Лии абонемент в Опере, и подруги, и у сына с дочерью все друзья здесь. Как уехать? Друзья здесь, дело здесь, в Вене он уважаемый человек… А ты знаешь, Юля, что самое страшное? Что в секунду хорошая жизнь ломается. Когда войска Гитлера вошли в Вену, на следующий же день начались погромы. Магазинов, кафе, синагог. На тротуарах были надписи краской: «Нет захвату Австрии!» Так евреев заставляли опускаться на колени и оттирать мостовые зубными щетками.