В комнате горел только один торшер, его свет, проникая через желтый абажур, окрашивал все в теплые тона. Русые, мелким бесом вьющиеся волосы отца стали рыже-золотыми, и теперь он, с отросшей гривой волос, с мушкетерской эспаньолкой и усами, еще больше походил на интеллигентного льва.

— М-м-м, — протянула Юлька. В тот момент она еще не знала, кто такие гондольеры, но сделала вид, что в курсе. — Почему это я подхожу?

— Во-первых, ты прекрасно поешь. Во-вторых, ты плаваешь как рыба.

— Через месяц соревнования, тренер говорит, у меня есть шанс на серебро, а то и золото.

— Ого! — округлил глаза папа. — В-третьих, мы с тобой летом гребли, и я заметил, что ты вполне сносно гребешь. Только немного потренироваться надо. В-четвертых, ты уже неплохо знаешь английский и французский. Думаю, итальянский освоишь легко. Следовательно — ты идеальный гондольер!

— А что делает гондольер? — решилась спросить Юлька.

— Он плавает по каналам Венеции, возит пассажиров по всем ее артериям и капиллярам, он носит соломенные шляпы с синими лентами, он стоит на конце лакированной черной лодки, гондолы, изысканной, как рояль «Стейнвей». Гондольер показывает людям дворцы и их отражения, мосты и призраков, иногда рассказывает легенды и анекдоты, а в основном поет песни, — мечтательно говорил отец, будто сам не отказался бы побыть гондольером.

— Певец-перевозчик, — подытожила Юлька. — А почему это лучшая работа в мире?

— Ну… не считая того, что гондольер — сам себе хозяин и начальник, а это, поверь мне, очень немало… Он плавает не где-нибудь, а по Венеции! Самый прекрасный город. Вдвойне прекрасней любого другого, потому что отражение удваивает красоту. Город кривых калле и жемчужных кампо, косых мостиков и причалов, город-лабиринт, полный ветшающих палаццо, — нараспев бормотал папа.

— Не всем нравятся ветхие палаццо, — дипломатично сказала Юля.

— Главное не внешность города, а характер. Один известный писатель, Генри Джеймс, сказал, что Венеция похожа на квартиру со множеством комнат и коридоров. Она вся — как один дом, огромный дом, плывущий по воде. Поэтому там даже приезжие чувствуют себя сразу так, будто город им уже знаком. А для местных это значит, что, если ты со всем городом живешь в одной квартире, нужно выработать в себе особый такт. Ведь это город Запада, люди там веками взращивали в себе чувство собственного достоинства, им это позволялось, в отличие от нас. Для венецианца уважать свое достоинство и достоинство другого так же естественно, как для рыбы — поводить хвостом… Ты не очень понимаешь, да?

Смутившись, Юлька отвела глаза.

— Такт и уважение. Это как кислород в воздухе. Ты не замечаешь их, а когда они исчезают — тебе вдруг нечем дышать. Ну ладно… надеюсь, ты это не скоро узнаешь.

Она не получила лучшую работу в мире, не сумела добраться до города, где была бы сама себе хозяйкой, где все уважают друг друга. Оказалась слабачкой еще в начале пути и была с позором возвращена домой. На соревнованиях, случившихся по расписанию, она позорно продула, а вскоре после этого бросила плавание. В десять лет Юлька была самой высокой в классе. В одиннадцать лет на линейке она стояла уже не первой, а пятой по росту. А в двенадцать лет перестала расти, замерла на теперешних своих метр шестьдесят. Это замирание было не только про рост, а про всякое буйное, энергичное движение — будь то спорт, или беготня во дворе, или настаивание на своем. Как-то постепенно выяснилось, что всё требующее напора получается у нее так себе… плоховато… никак. Ее удел — занятия усидчивые и тихие, умолчание и послушание.

Она стала забывать свой побег. Уходили детали. Растворился в туманной мороси разговор с отцом. Потускнела и выцвела картинка с гордой венецианкой, стройной девушкой, идущей с пуделем на поводке. Стал пунктирным маршрут странствия, осталась лишь цель — Венеция. Почему Венеция? Детская блажь, причуда. Нипочему. Само имя «Венеция» ушло под сукно. В памяти от всего большого события осталась строка, годная для сухой анкеты: убежала из дома. Нашли, вернули. Почему убежала? Глупости. Получила двойку, а мать залепила пощечину. Первая пощечина, обида навсегда. Нос задрала и — в бега. Приключения, ага, дорога, вымощенная желтым кирпичом… Она забыла свою смелость, помнила только детское безрассудство.

Юлька вышла из музея на набережную, подышать минуточку. Ветер слегка ерошил траву, а в колышущейся траве скакали скворцы. По реке шел туристический катерок, с него слышался голос гида, усиленный и ошкуренный микрофоном. «Вы видите великолепный образец русского барокко…» Да-да. Сесть бы на катер и уплыть снова в Венецию. К тому мостику, к той девушке в светлом плаще… Надо же! Придумала себе — и сбылось. Сбылось в точности, до пуговки, до пуделя, только сбылось странным, венецианским образом — в отражении, в образе, мелькнувшем и тут же раздробленном водной рябью. Потому что не смогла Юлька добыть себе место под солнцем, где чувствует себя хозяйкой в собственной жизни.

Она вздохнула и, шкрябая подошвами по мостовой, потащилась обратно, к музею.

Не смогла. Когда-то отправилась в путь туда, где ее достоинство — не пустой звук для нее самой и других, вышла, но не доехала до цели. Не доехала до своей Венеции…

«Здра-асте! — ехидно заявил вдруг внутренний голос. — Как же не доехала? Сегодня доехала!»

— Я к вам как голубь мира, — сказала Майя Александровна.

Эта резкая дама с немигающим взглядом никогда не казалась Юле похожей на голубя. Скорее на пожилую орлицу, полюбившую зарываться в разноцветные шелка. Она явилась к Юле на работу в час дня, сказала, что им надо поговорить, и увела за собой. Возражать ей было бы бесполезно. Они сели в кофейне, прилепившейся к краю Соборной площади. Нужно отметить, что на бабушку Степы, наряженную в кобальтовое, перехваченное тонким пояском платье и голубую летнюю шляпу, обернулись все посетители кафе. В Домске редко можно было встретить женщину в возрасте, которая бы выглядела так броско и элегантно.

— А кто поссорился?

— Вы не знаете? — приподняла бровь Майя.

Когда отвечают вопросом на вопрос, в этом всегда есть какое-то острие, направленное… а вот в любую сторону оно может быть направлено. Например, бабушка Рина восклицала свои вопросы весело, или жалобно, или с сокрушением, и острие ее иронии указывало или на нее саму, или на мир вообще, но не на собеседника. Майя же Александровна… хм-хм… скажем так, переспрашивала иначе.

— Я знаю, что у Степы довольно прохладные отношения с отцом.

— По-вашему, это нормально?

Майя восседала на красном кожаном диванчике, как на троне.

— Не знаю, — увела взгляд Юля. — Отцы бывают разные…

Майя Александровна посуровела.

— Богдан — редкий человек! Умнейший, талантливый, обаятельный. Вы поживете и поймете, что не так много талантливых людей, за них нужно держаться. Он любит строить из себя денди, но на самом деле он — трудяга. Всего добился сам.