выбор, мировосприятие у нас схожее. Я точно знал, кого будет поддерживать Янек в Америке. Что он будет на стороне демократов, против расизма, за уважение прав и гражданских свобод — это наша общая родословная, способ мышления, система ценностей.

Когда перед нами предстал Янек — автор «Соседей», отношение некоторых из нас к нему изменилось. Мне сложно воспринимать его работы, потому что если «Соседей» я считаю книгой очень важной и нужной, то к последующим отношусь более прохладно и скептически. Мне не хватает в них понимания ситуации после Второй мировой войны, когда человеческая жизнь значила так мало, а также контекста — описания ситуации в других странах, оккупированных Гитлером.

Однажды кто-то спросил у меня: написал бы свои книги Янек, оставшись в Польше? Наверное, нет. Дистанция эмиграции позволила ему взглянуть на историю нашей страны извне и заметить то, что тут никто даже не пытался увидеть.

Конечно, было известно о довоенной антисемитской атмосфере, насаждавшейся эндецией, о гнусном языке польской прессы в период оккупации, ее заявлениях, будто гетто созданы ради безопасности евреев, а немцы на самом деле преследуют поляков. Было широко распространено убеждение, будто Холокост, разумеется, — зло, но зато немцы решили важнейший вопрос, с которым не удавалось справиться полякам. Может, потому, что антисе-митизм каким-то образом привили польскому сознанию, никто не поинтересовался, никто даже не пытался понять, почему нечто подобное тому, что произошло в Едвабне, вообще могло случиться. Никто до Янека. Должен был появиться Гросс, чтобы назвать вещи своими именами.

То, что всегда отличало Янека, — его ум и дистанция ко всему. Я помню, как в начале политического перелома он сказал мне, что Польше нужна новая Польская социалистическая партия, подлинная социал-демократия, а не та, которой манипулирует ПНР. Я с ним тогда категорически не согласился, а сегодня считаю, что это было подмечено верно и точно. Если бы мы на это решились, наверное, жили бы сегодня — с политической точки зрения — в совершенно другой стране.

Да, и еще одна черта, которой мы у Янека, наверное, даже завидовали: поразительный успех у женщин. Фантастическая внешность. Такие лица, такие типажи редко встречаются (смех). Когда-то Адам Михник, когда его спросили, почему его так ненавидят, без колебаний ответил: «Завидуют моему успеху у женщин». Думаю, это относится также и к Янеку.

Ирена Грудзиньская-Гросс

Профессор романской филологии, преподаватель в университетах США, бывшая жена Яна Томаша Гросса

Мы познакомились в школе и на протяжении многих лет были парой, друзьями, порой соратниками. Мы и сейчас ими являемся, потому что, хоть и перестали быть супругами, по-прежнему считаем себя семьей. Нас объединяют дети, прошлое, интересы.

В Ясе меня всегда привлекали две вещи: сдержанность и остроумие.

Он очень мало зависел от чужого мнения. Если приходил к каким-то выводам, не находившим понимания у близких, но считал, что прав, — оставался им верен. Это касается также — а может, и прежде всего — еврейского вопроса. Я долго была скептически настроена по отношению к тому, каким образом он занимается этой проблематикой. По отношению к языку, которым он пользовался, к своего рода радикализму высказываемых идей. Когда он написал первую статью на эту тему — «Тот мой земляк… но я его не люблю» (она была опубликована в «Анексе»), — я спрашивала: «Разве можно так писать?» Я имела в виду вывод, где он ставил рядом контрабанду мяса в период оккупации и помощь евреям. И за то и за другое грозила смертная казнь, но, поскольку люди массово торговали мясом, расстрелять всех было невозможно. Вывод Яся звучал следующим образом: так же могло получиться с укрыванием евреев. Если бы их прятали в массовом порядке, немцы бы карали за это не так сурово. Я говорила, что нельзя применять экономические критерии к этическим проблемам.

Прошло много времени, прежде чем я поняла, что Ясь прав. Этот его одинокий путь был исполнен глубокого смысла. Ясь всегда оказывается на четыре-пять, а может, и на все десять шагов впереди, и только так можно сломить табу. Каждая его публикация является преодолением барьера, который годами блокировал правду об отношении поляков к евреям во время и после оккупации.

Я задумываюсь — когда у него выработался такой способ мышления? — и прихожу к выводу, что это произошло после написания диссертации о судьбах польского общества в период немецкой оккупации. Эту диссертацию долго не публиковали, и мы гадали почему. Оба рецензента написали хвалебные рецензии, но один из них при этом выразил удивление, что в такой глубокой работе отсутствует еврейская тема. Для нас, воспитанных на истории, в которой существовало четкое разделение на историю польскую и историю еврейскую, в этом не было ничего удивительного. Однако Яся этот вопрос стал мучить.

Он написал к диссертации длинный комментарий, это, вероятно, и послужило отправной точкой. В его случае замечание попало на исключительно благодатную почву, поскольку Ясь обладает удивительной эмпатией по отношению к жертвам Холокоста, вынесенной из дома, унаследованной от матери, которая была человеком, совершенно лишенным каких бы то ни было антисемитских предубеждений.

Мы тогда работали в архивах Гувера в Калифорнии, готовя первую совместную книгу «В сороковом нас Матушка в Сибирь сослали». Наше внимание привлекло то, что польские и еврейские свидетельства разделены, то есть в архиве существует своего рода гетто, и подобную структуру мы сохранили в книге. К польским свидетельствам просто добавили в конце несколько еврейских. Работа над этой книгой показала нам, а особенно Ясю, что двадцать пять процентов вывезенного из Польши на Восток населения составляли евреи, которых ждала такая же судьба, они так же подвергались гонениям, были такими же антикоммунистами, как поляки. И они были польскими гражданами. «Почему же мы должны воспринимать их отдельно?» — спрашивал Ясь, и этот вопрос неотступно его преследовал. Он прорастал в Ясе и менял его представления о реальности оккупации.

Затем Янек познакомился со свидетельством Шмуля Васерштайна, оказавшимся отправной точкой «Соседей». Конечно не сразу. Тогда считалось, что свидетельства жертв в качестве исторических источников недостоверны, поскольку неизбежно заключают в себе деформирующее правду эмоциональное бремя. Поэтому исследователи больше доверяли гитлеровским документам, отчетам, приказам, даже железнодорожному расписанию. А перед Ясем был рассказ еврея, описывавшего, как поляки отрубили девушке голову и играли ею в футбол, как сожгли в амбаре всех еврейских соседей, а потом искали среди обгоревших тел драгоценности. Все сочли это свидетельство повествованием травмированного безумца. А Ясь продолжал о нем думать. Размышлял: что оно означает? Как его понимать? Как перевести личную историю в измерение исторических фактов? И