ждал «своей очереди на смерть», а потому – в юности – так: «Смерть чувства. Любовь заразна». Заразна, конечно, если сам не умеешь любить, даже себя не любишь, коли только и делаешь, что требуешь к себе повышенного внимания – впрочем, диагноз предполагает некую индульгенцию: недолюбленный ребеночек-то! Вырастая, он делит мир на людей (их, впрочем, раз-два, и обчелся) и «простой народец» – как тому же Веничке Ерофееву, как и бессчетному множеству литераторов, простой человек Художнику ненавистен («вязкая однородная масса»). Говоря о родственниках, он испытывает омерзение от того, что «связан со всей этой жидкой их массой кровными узами, носит ту же фамилию» (привет от «Клеменса» Марины Палей): что ж, случается – многие, возможно, узнают в подобных описаниях себя, всяко бывает, но вот то, что «ловец человеческих лиц» везде словно бы выискивает трупные пятна, отдает больничкой: «Ну, я-то чаще всего вижу в метро умерших», «кладбище – как сказка», «теперь стоят, гробики, некому вынести» (о старых теле– или, как теперь говорят, зомбоящиках). Для полноты картины: из холодильника «пахнуло тленом», «трупный запах проникал всюду», трюмо вызывает у стареющего Мальчика «ощущение гильотины», «все только умирало» и даже снег – «белый мертвый», etc.

Сюжета как бы, к счастью, нет – и как бы, к счастью, есть; «что» и «как» равнозначны, что есть нормально (и нечего спорить)… правда, вопрос «для кого» и «зачем» все же возникает: ну, разумеется, для самого автора. Ну, разумеется, для ищущих депрессивной пилюли читателей, как и Художник, любящих, возможно, прогуливаться по кладбищам: некроподпитка. И – ни в коем случае для тех, кто знает, зачем и для чего живет: такое «растяжимое» понятие как смысл жизни у каждого свой, однако первейший смысл – дважды два – быть счастливым, но вот Художник павловский, кажется, не допускает и мысли о том, что можно не страдать. Не понимает он даже, кажется, для чего пишет свои картины – и снова, снова недоумевает, почему «мертвое» обрело благодаря его краскам «жизнь», считая И ЭТО несправедливым для себя наказанием (то есть с «эго» все в порядке более чем). «О, если б он мог полюбить людей!» – пишет Олег Павлов, чей любопытный с точки зрения душеведения / душеедения роман, несмотря на все его неоспоримые художественные достоинства, я все же не назначила б, коли выпала роль играть в жюри, «национальным бестселлером». Нации – в широком смысле – «амаркордов» под похоронные маршики-то не нать; впрочем, не посоветовала бы сей текст и тем, кто не хочет впадать, читая, в тоскливую меланхолию, пусть и озаряемую вспышками эстетического удовольствия («и голоса сгорали как свечи», «со стен стекали небеса»…). Самое же анекдотичное в этом во всем то, что и Павлов (нынешний), и я (будто б недавняя) пишем (писали) один текст. И этот отзыв (рубим сук, на котором сидим, пусть и без – некро) – попытка ответа на собственный вопрос: зачем сливать в читателя? Феллини на нас нет… Вот бы он хохотал. Аплодисменты, маэстро! И – сорри.

Март 2010

Догвилль а-ля рюс[106]

[«Елтышевы»]

Всю ночь, читая «Елтышевых»[107], никак не могла до de ja vu достучаться. И вдруг – «Догвилль»: м-м, вот оно, местечко – то самое, «без которого мир станет лучше». И хотя декорации сенчинские, в отличие от триеровских, едва ль условными назовешь, есть в романе нечто неуловимое, что роднит его «семейную сагу» с шедевром Ларcа: а именно – постановочность, пусть и латентная. Пробивающаяся сквозь железобетонные трехмерные описания – театральность: описываемое пространство – театр абсурда. Для тех, кто помнит «Девушку со спичечной фабрики» Каурисмяки, – театр все тех же ощущений. И все та же самая беспощадность, о которой Феллини – когда-то – так: «Ничего не смягчать и не заглаживать – миссия художника и человека». Роман Сенчин миссию, что называется, выполняет: не заглаживает ничего. Честен предельно, до натурализма. Несколько удивляет, правда, фраза из аннотации: «Люди очень быстро теряют человеческий облик, когда сталкиваются с необходимостью выживать» – с чёрта ль! Не все. Елтышевы – эти-то теряют… впрочем, был ли мальчик? Пройдемте-ка до выяснения.

Николай Елтышев, мент поганый, закрывает в крошечной подсобке вытрезвителя, главная достопримечательность которого – большущая батарея-змеевик, особо буйных «клиентов»; закрывает, набивая пространство до отказа. В ответ на крики «Дышать нечем!» бросает сержанту: «…прысни им там перцу через скважину». В результате гуманного обращения пять человек попадают в реанимацию с отеком легких, а г-ну менту (был среди пострадавших журналист, вот дело и не замяли) дают четыре года условно да лишают ведомственной конуры: выход один – уезжать из городка, пока тот на Елтышевых не «одогвиллился». Жена стража порядка, библиотекарша Валентина, все мечтала объяснить следователям, что благоверный якобы не виноват: «А что Николаю делать было? Эти буянили, вырывались, другим трезветь мешали, вот он и запер в изолятор. И как просчитаешь, на сколько кислорода хватит, как оно все получится…». Без комментариев.

Терять им, по большому счету, кроме привычек, особо нечего: ну разве скуку, ритмизованную заученными – на кухне, на работе, перед зомбоящиком – движениями. Унылые, снулые какие-то эти господа Елтышевы: не мертвые – но и не живые: призраки. Узнав, что Артем женится на деревенской, Николай почти перестает замечать сына, словно бы тот его предал… Артем, наслушавшись о «гулящей» своей жене, замечает, что «чувство, которое он считал любовью, грязнится», хотя пачкается оно по обыкновению от отсутствия контрацепции да «залетных» свадеб… Нелепые муки совести испытывает Валентина, продавая на рынке (работы-то в Догвилле рассейском нет не то что для пришлых, но и для местных) своими же руками собранную в тайге жимолость: а ведь это пока еще не спирт, которым господа Елтышевы начнут от безысходности торговать – и, разумеется, пить… Занятно, что «мокрушник» Елтышев, лишенный не то что каких бы то ни было талантов, но даже интересов – с погон его хлещет кровь бабки, соседа и родного сына, – называет догвилличей «хищными тупыми животными». Невероятно, что подобное одноклеточное любит жену: впрочем, сия «лю» обманчива – одноклеточному всего лишь страшно остаться без все понимающей простейшей… особенно после «случайного» убийства сына: «И все же при всей жути произошедшего настоящего ужаса Елтышев не испытывал», констатирует автор, описывая йети, играющих в человечков.

К чему все это: экранизировать – надо. Вариантов как минимум два: либо по книге «Елтышевы» делается сериал, а значит, текст перестает дышать и словно бы выходит из строя, либо снимается т. н. артхаусное кино: art movie, art cinema – как угодно. «С этого места поподробнее, Господин Оформитель!» – и Господин Оформитель, он же Де Лоурентис, кивает: «Фильм – это