не стыдно показать и почившей прабабушке) – ангажированная в лице поп-авторов и поп-критиков, а вот – литература непридворная: свободная, «неправильная», «неудобная», живая и, как ни крути у виска, вечная: случается и такое. Каждый выбирает для себя.

2020

Yaziсus-вариации

[Когда Набоков-Сирин доволен]

Биография этого писателя[112] весьма любопытна: родившись в Гаване (1962) и прожив там девятнадцать лет, Хосе Мануэль Прието приезжает в нашу страну, да не куда-нибудь, а в Новосибирск, чтобы выучиться на инженера-электронщика, найти жену, перебраться в Петербург, а потом – такие вот контрасты – уехать в Мексику и преподавать русскую историю. Впрочем, это только «справка об авторе», а если вспомнить слова М. Цветаевой, то все встает на свои места: «Писателю там лучше, где ему не мешают писать (дышать)». Что же касается самой «Ливадии…», то роман этот, вышедший когда-то в Барселоне (Mandadori, 1999) и в известном нью-йоркском издательстве (Grove Press, 2000), переведен на семь языков и давно стал международным бестселлером: критики The New York Times и The New York Review of Books также оценили его, и не мудрено. Блистательный язык, сравнимый – что практически невозможно, казалось бы, – пожалуй, с набоковским. Изощренный стиль. Саспенс… В. В. Н., кстати, фигурирует в романе, замаскированный под владельца книжной лавки на Фонтанке: «На Владимира Владимировича я обратил внимание год назад, – это был уже совсем старый господин, неизменно склоненный над книгой. Обычно он стоял спиной к помещению книжной лавки, находившейся в подвале, куда не долетал грохот трамваев и куда можно было попасть, пройдя под арку ворот, ведущих во двор…». Несмотря на динамичный сюжет – история контрабандиста, его побег на корабле с барышней из Сибири (которую, оказывается, насильно удерживают в гареме), мелькание таких точек на карте, как Петербург, Стамбул, Астрахань, Берлин, плюс Швеция, Финляндия, Восточная Европа, попытки изловить редчайшую бабочку-yazicus, любовь и пр., – читаешь «Ливадию…» именно из-за слога, получая колоссальное эстетическое удовольствие (у испанца Прието есть чему поучиться русским авторам). Вот он, один из эталонов, для кого-то – недостижимый, несмотря на килограммы «высиженных» в творческом-пардон-экстазе букв: «Было одиннадцать утра, я стоял на краю ослепительно зеленого луга, над которым вились сотни бабочек. Ни одна из них на первый взгляд не напоминала yaziсus. Медленно, но неуклонно наплывала жара, подобно тому, как из оркестровой ямы доносятся всё нарастающие звуки настраиваемых инструментов. Не решаясь покинуть защитную тень деревьев, я раскрыл определитель дневных и ночных бабочек и пролистал его, как дирижер, в последний раз пробегающий глазами партитуру, перед тем как постучать палочкой по своему пульту». Цитаты, аллюзии, языковые игры – все на месте: яркий постнабоковский текст, которым и сам г-н Сирин остался б доволен.

12.07.2007

Замочная скважина[113]

[Бегство из человейника к морю и обратно]

Давно не читала прозу Сенчина, но рецензии на «Русскую зиму»[114] спровоцировали любопытство – тем более что под обложкой две повести, а относительно короткий метр всяко читабельней, нежели тонны букв какой-нибудь условной семейной саги какого-нибудь условного «современного классика». После февральских событий с. г. текст был отложен, но невозможно листать ленту новостей нон-стоп, и потому худлит неизбежен: как соломинка, которая не вытягивает, но отвлекает. Разумеется, все наши книги, вышедшие до 2022-го, – книги других людей, о другом. Книги – нас, прошлых. Нас – тех, которых уж нет. «Русская зима» – тоже другой Роман Сенчин, в отличие от сегодняшнего. Иной, но не посторонний. Совсем не по Камю, хотя и как бы лишний: как бы – ибо «псевдо». На самом деле, и он, и герой его – на месте и даже востребован, к чему лукавить. Его стиль узнаваем – в его буквы погружаешься как во что-то давно знакомое, и потому не покидает ощущение déjà vu. О да, мы стилистические антиподы и далеко не все, что пишет Сенчин, мне близко. И крайне неблизко то, что на страницах «Русской зимы» он раскрывает собственную частную жизнь столь интенсивно, в лоб – ощущение, будто подглядываешь в замочную скважину, не покидает. Некоторые абзацы пролистываются на ускоренной перемотке, многое читается по диагонали: оказывается, просто не хочу интимных, как и кухонно-литературных, подробностей – все это не интересно. Читая зимнего Сенчина, пожимаешь плечами: «Что вышло бы, если б я написала подобный автобиотекст? Смогла ли б отдать его на растерзание чужим? Быть открытым толпе, выходить к ней с открытым забралом – нонсенс: для чего? Да еще толпе ядовито-окололитературной, которая во все-то сует непомерно длинный нос?». Но автор решил иначе, и это его право – и лево: рассматривать историю глазами условных Серафимы Булатович и Олега Свечина, они же в реальности популярный драматург Ярослава Пулинович и писатель-лауреат Роман Сенчин. Впрочем, публика-дура часто приветствует подобные раздевания, но это не показатель ее «правоты»: мне, например, хочется просто закрыть за персонажами дверь, оставив их, наконец, наедине – и «очистить» от банальных литпьянок, которыми кишит текст. А вот, кстати, как лаконично-емко автор передает состояние героини в начале: «Если отсечь мелочи, то ее все в жизни устраивает. Правда, эти мелочи не отсекаются. Тормошат, колют, душат» – и в этой детали весь Сенчин-наблюдатель: он ведь совсем не Уэльбек, он работает в условном чеховском русле, более чем традиционном, как традиционно скучны, а нередко и мерзки, печали и печальки пресловутого маленького человечка – попытки же смотреть ниже пояса легко оставить за скобками или написать о плотских утехах действительно с кайфом, а не просто констатировать то или это.

Повесть «У моря», открывающая книгу, более удачна и самоценна, хотя в главном герое снова просвечивает автор. Перед нами московский сценарист Сергеев, сбежавший из города к воде: «Много лет он работал. И устал. И бросил работать… И он выбрал квартиру не в человейнике на краю мегаполиса, а вот такую – в напоминающей одесскую из фильмов двухэтажке на шесть квартир, с лестницами и террасой. И главное – с видом на море». Сергеев уже в детстве почувствовал усталость от людей, в армии писал стихи, а потом поступил во ВГИК и стал тем самым винтиком в системе кинопроизводства, которая позволяет ему функционировать и платить по счетам, но только не реализовываться: пресловутый «калашный ряд» занят «своими», чужих там не нать. Неудивительно, что у моря сценарист планирует написать, наконец, свой шедевр, свой полный метр, хотя настрой у него еще тот: «Сергеев себя не останавливал. Наверное, потому что знал – фильм никогда не снимут…». Меж тем дикие в своей тупой простоте местные – и главное, девицы, встречающиеся на его пути, – вынуждают Сергеева в итоге бежать. Да, он еще надеется