что граф Т. не без помощи девки Аксиньи и проделывает. Девка Аксинья же, не будь дурой, до таких глубин его доводит, что граф наш чудом не ЕБЖится. После «распутного греха» он задумывается о том, что путь «от состояния ангела до блудливого демона» человек проходит за секунду, поражаясь, что никакого шва, никакой заметной границы между состояниями этими нет… (И напоследок: «Совсем ведь не чувствую народной души, только притворяюсь»). Всем этим фирменными «па» и анима-«ню» Писателя П. дышит в затылок, на самом деле, один вопрос, который и задает себе мыслеформа главного героя: «Единственный вопрос – это о смысле устроенного подобным образом мира».

Бессмысленно анализировать «Т». Это роман-улет, роман-инсайт, роман-нероман – и все паззлы сошлись, и кукла очеловечена, и «венценосная» двуногая дрожащая тварь, раздувающая эго-меха, получила, наконец, по шее: она, тварь, не ведает, что «разные сущности создают ее, действуя поочередно». Кстати: в пятой главе есть фраза, вложенная – Писателем П.? А. Э. Брахманом? Л. Н. Толстым? – в уста графа Т.: «Крадущийся зверь не ощущает себя крадущимся зверем. Хищнику не нужны метафоры». Писателю П. тоже: ТЕКСТ работает и без «мелизмов», ТЕКСТ крушит стереотипы и взламывает зараженные фальшью земные коды, вставляя в черепную коробку такого гротескного существа, как человек («разумный»: однако и ч/ю у этих брахманов…), дозу яда, который уж если не угробит читателя, то всенепременнейше укрепит.

Ну а дописывает граф Т. книгу своей жизни сам. Один. Без, как в бородатом том анекдоте, ансамбля. Мало того – заявляет Ариэлю, будто он, ЖБ, его придумал, и точка. Гипотетическая кость позитива в виде луча Ильича, что брезжит в конце усовершенствованного санузлом тоннеля (у анимы свои отходы), читателю кинута: «И этот луч – я сам, – говорит граф Т. – Я был им всегда и вечно им буду. Вы считаете, мне нужна какая-то еще сила?».

Ничего не напоминает? Во время суда на Алису набрасываются игральные карты; девочка просыпается, и… в этот самый момент одному их кукловодов моих приходит в голову: а не отдаться ли по высшей трехбалльной шкале нацбестовской графу Т. Писателя П., у которого сердце хоть и справа, но все же есть? Если девка Аксинья фитилек, чтоб не коптил-то, прикрутит.

26.03.2010

[Конец премиального интермеццо]

Spring.doc

[Роман о том, что «бог» спит]

Юрий Олеша в «Книге прощания» до сих пор будто б разводит руками: «Самым трудным, что было в жизни, была сама жизнь – подождите, вот умру, и тогда уж буду жить». От героинь романа Ольги Татариновой (1939–2007) «Spring. doc»[109] – а их две: писательница и та, о которой она пишет, – этого жеста ждать не приходится, несмотря на тождество мыслей: «Что я там переживала, в кинотеатре, казалось главным в жизни. А все остальное – так, перетерпеть между киносеансами». Перед нами – автометоописание, роман в романе, основным лейтмотивом которого могут стать слова Жана Жене: «Большая часть жизни проходит в дурацком отупении, в убогом идиотизме: открываешь дверь, зажигаешь сигарету. В жизни человека бывает лишь несколько проблесков. Все остальное – серая мгла». И вот эта-то серая мгла и вырезает безанестезийно в Пишущем «ТО, ЧТО: РОМАН О СЕБЕ». Старинный, между прочим, жанр традиционной японской литературы (и не только: Олеша, Булгаков, Мандельштам, Пастернак). И вот она-то, серая мгла, и делит текст на так называемые виды и подвиды: «от автора» – писателя (non-fiction, где реальными персонажами выступают реальные художники и литераторы – Анатолий Зверев, Борис Слуцкий и пр.) и «от лирической героини» – медсестры (fiction, непосредственно «ТО, ЧТО»); есть и переводы самой О. И. Татариновой (Аллен Гинзберг, Олдос Хаксли, Готфрид Бенн), органично вплетенные в повествование и эссе. Аллюзии же, перифразы и образы из стихотворений и новелл (Я. Кавабата, Вен. Ерофеев, Г. Бенн, Ф. Кафка, И. Чиннов, А. Чаадаев) делают язык «Spring. doc» еще более насыщенным и многослойным. В этом бесконечно грустном, отчаянно честном и абсолютно «немодном» романе, оторваться от слога и безупречного внутреннего строя которого сложно, героем является ни больше ни меньше – Anima (у героинь, кстати, нет имен). Создается впечатление, будто разницы между писателем и персонажем порой не существует, и вот уж, не заглянув в книгу, не вспомнишь сразу, кто именно доведен до экзистенциального (и бытового, в «фирменных» россиянских традициях) кошмара, ведь самыми лучшими минутами жизни кажется человеку небытие, «ничегошеньки», возникающее после введения хлористого кальция: и так два раза, два раза… Размышления о пресловутом творчестве, природе любви и жестокости к двуногим и четвероногим, описание реальных событий, без которых вполне могла б обойтись «эта страна», а также горькие – будто б отстраненные – подробности существования «человека за бортом», который, несмотря ни на что (унизительная деталь: сок за двадцать шесть рублей оказывается слишком дорогим для того, чтобы дотянуть до следующей пенсии), думает и говорит так: «Бог – это доброта. К людям и зверям. Даже если мы и появились случайным выпадением белка из бесконечного сочетания химических элементов, то потом, в силу нашего умственного, эмоционального и духовного развития, у нас появился наш особый, человеческий Бог – Доброта. От наших страданий и нашей жалости. Родился. Всё. На сегодня всё». А то, что должно б вызывать праведную ярость, подчас вызывает у автора детское удивление: «Как же так? Почему?» А так: это роман о том, что «бог» спит.

Апрель 2007

Пуантилизм как спонтанный метод препарирования современной словесности, или Привет от Левитанского

[Материал для дискуссии, завершившейся на Sубдоминанте[110]]

Помните, у Макаревича? «Вагонные споры – последнее дело, когда больше нечего пить…». Зато здесь и сейчас, в «Литгазете», очередная дискуссия о русской литературе (уж сколько их было!). С ограничением временны́х рамок предмета исследования 2010/20 годами. Для кого и для чего дискуссия, не совсем ясно – и что в этой дискуссии собственно нового. И: почему дискуссия не «о русской и русскоязычной литературе»? И: почему за скобками зарубежная ветвь словесности – других писателей у нас для вас нет? Переангажированные авторы отечественного розлива, чьи заштампованные в СМИ имена упоминать становится моветоном (настолько они примелькались), давно на слуху и у так называемого литсообщества, и у так называемого электората. Ему-то, электорату, читающему не только банальный поплит, но иной раз и кое-то полюбопытней, пресловутое сообщество и навязывает далеко не всегда первосортный книжный продукт. Не забудем о и ПИПах: «персонифицированных издательских проектах», но это отдельная тема.

Итак, в статье «Под знаком сочинительства»[111] (№ 5 / 2020), явившейся поводом для дискуссии в «ЛГ», Роман Сенчин упоминает в основном ангажированных литераторов последнего тридцатилетия, а не десятилетия, как, кажется, планировалось изначально. Это закономерно – последнего десятилетия (2010–2020) для анализа