Кесарю кесарево. Слесарю слесарево. А Луговскому – луговское. Хотя, вообще говоря, именно человеческие характеры во всем этом и интересны. Как учить иврит, кто писал учебники и какие у них были достоинства и недостатки, какие пособия изредка доходили из Израиля, включая магнитофонные кассеты с песнями, – это техника. И технология. А люди – самый цимес. Или, говоря языком непоэтическим, суть. Как обычно в переносном смысле евреи и говорят. Поскольку в прямом и непосредственном его значении цимес – это запеканка. Сладкая, морковная. С изюмом и черносливом. Если в доме есть изюм и чернослив.

Преподаватели иврита в отказе составляли особую категорию. Они не только сами знали язык, но и учили ему других. При том, что именно язык был тем, что в эмиграции нужно было в первую очередь. Чтобы устроиться на работу. Открыть счет в банке. Общаться с чиновниками и соседями. Смотреть телевизор. Да и просто чтобы не обманули. Поскольку подписать гарантийное обязательство, не понимая ни бельмеса в том, что именно подписываешь, как мы уже говорили, – это было массовое. Не говоря о примечаниях мелким шрифтом. Которые и на родном-то языке мало кто читает. С английским было проще. Его учили в школе. Институте. На нем в библиотеках были книги. А также газеты в киосках. «Москоу ньюс» и прочий агитпроп, но на языке. С ивритом было не просто хуже. С ивритом был полный швах.

Живые носители языка из числа прогрессивной израильской интеллигенции, которую судьба, как они думали, на время занесла в Советский Союз, и, как быстро выяснилось, занесла с концами, были на вес золота. Уехать они все равно никуда не могли. Билет в СССР был в одну сторону. Выпускать их никто не собирался. И до самого конца перестройки никого так и не выпустили. Работали они себе потихоньку на Иновещании и в учреждениях, где Израиль изучали на предмет будущей войны. Как вероятного противника. А также в Институте востоковедения – на тот же самый случай. Но было их всего ничего. По пальцам двух рук пересчитать – уже много.

Все прочие преподаватели иврита в стране были местные, из любителей. Что вовсе не делало их хуже. А многих даже лучше. Поскольку у кого-кого, но у них никаких левых социалистических заморочек, в отличие от несчастных израильтян, не было. Вышибала советская власть из советских людей левые идеи. На корню. Вместе с верой в марксизм-ленинизм в целом и в коммунистическую партию Советского Союза в частности. Почему в сегодняшней России КПРФ – партия ностальгирующих по прошлым временам стариков, и никакого будущего у нее нет.

Учителя иврита отнюдь не обязательно были отказниками. Включая столпы подпольного Союза учителей. Немалое их число составляли ученые. Которые не могли понять, почему в СССР суахили, японский или урду преподавать можно, а иврит нельзя. Были среди них знатоки и ценители еврейской культуры и литературы. Той самой, запрятанной в музейных запасниках и спецхранах библиотек. И просто талантливые любители. Особую категорию составляли люди из околоцерковных кругов. Благо в 70-е культурный ренессанс повысил интерес к религии не только у советских евреев, но и у христиан. Породив уникальное явление – крестившихся, но не порвавших связей со своим народом евреев. Нашедших Б-га в церкви, но для всех окружающих так и оставшихся евреями.

Фамилии многие из них не меняли, национальность в паспорте тоже, и для окружающих оставались самыми что ни на есть евреями. Юлий Эдельштейн, уже встречавшийся читателю на страницах этой книги, стал наиболее известным представителем категории баал тшува – вернувшихся к иудаизму. Он, как и многие отказники и диссиденты: Бегун, Щаранский или Кошаровский, попал под каток в очередную кампанию властей по закручиванию гаек. Которые в брежневскую пору и после Леонида Ильича никогда не накрывали всех, кого могли. А многих и вовсе обходили стороной.

К числу последних принадлежал один из наиболее ярких представителей морэ, Лев Городецкий. Более известный окружающим как Городила. Он никогда не подавал заявления на выезд из страны. Справедливо утверждая, что тому, кто не подает, в выезде не откажут. Блестяще знал иврит – и современный, и библейский. А также арабский. На котором, в ходе Московской книжной выставки-ярмарки, любил дискутировать с сотрудниками арабских павильонов. Раздражая их крайне. К огромному удовольствию кураторов из КГБ. Которые, может, евреев и не любили. Но арабов любили еще меньше. Что было характерно для немалой, если не большей части тех, кому в те времена по долгу службы доводилось общаться и с теми, и с другими.

Городецкий был талантлив. Невероятно амбициозен. Женат не раз. И никогда не опаздывал к раздаче заграничной помощи. Значительная часть которой, в конечном счете, оставалась в его руках и руках его непосредственного окружения. Что в совокупности составило ему чрезвычайно нелестную репутацию в кругах еврейского независимого движения. При этом головной болью для окружающих он был всегда и везде. «Игуд» под его руководством сотрясали непрерывные свары, закончившиеся расколом. Молодые, видавшие виды и не признававшие авторитетов учителя просто вышли «из-под Городилы», организовав собственное объединение. Сделать с ними Лева ничего не мог. С этой веселой молодежью вообще мало кто мог что-то сделать. Перешибить их было невозможно. Ни интеллектуально. Ни физически. Что легко доказывал всем желающим характерный дружеский тандем, известный в Москве 80-х и Израиле 90-х как Крокет и Танхум.

Крокет был тощ, как весенний опарыш. Телезвезда и в какой-то период своей жизни священник Иван Охлобыстин по сравнению с ним мог бы показаться Санчо Пансой. Обладал характерными булькатыми еврейскими глазами. Был ловок. Быстр в движениях. И языкаст на удивление. Сравниться с ним в умении за считаные минуты препарировать собеседника, обоснованно доказав этому собеседнику его полную личную ничтожность, не мог никто. Или почти никто. Желающих было мало. Того, кто попадался Крокету на язык, помнили долго. Достаточно, чтобы испортить этому человеку жизнь, кем бы он ни был. Ну, а когда его пытались бить – а желающие регулярно находились, за его спиной вставал Танхум. И все как-то сразу рассасывалось. Желающие исчезали с горизонта. Солнце вставало и закатывалось, а они не возвращались. Потому что Танхум был не совсем обычный человек. По крайней мере, по внешнему виду и репутации.

На самом деле выглядел он внушительно, но благообразно. Говорил тихо и интеллигентно. Но, во-первых, был уж очень велик. Что-то среднее между американским гризли и дореволюционным банковским сейфом. Такое симпатичное, но очень уж крупное создание Б-жье, в полтора человеческих роста. И шириной плеч соответствующей. Бронированный шкаф. Причем подвижный, как ртуть. Если можно представить себе ртутный бронированный шкаф с густой бородой и пудовыми кулаками. Поскольку, во-вторых, был он мастером боевых искусств. Что для советских евреев той поры было отнюдь не редкостью.

Достойнейший сын второй жены помянутого Членова, добрейшей Гали Кузнецовой, был из тогдашних московских сэнсэев фигурой не последней. Причем Галя, известная более как Ривка, оказывала на сына по мере сил влияние благотворное. И был он образованным и культурным. Но, как положено нормальному выпускнику Московского института стали и сплавов, серьезно занимался карате. И дозанимался. Сам он, как и положено правильному бойцу, ни на кого никогда не нападал. Но обижать его и его друзей было вредно для здоровья. Вот их и не обижали. Включая, к счастью для себя, бывшего его ближайшим другом Крокета. Которому многие были не прочь намылить холку. Но исключительно теоретически.