Вагон дернулся.

Спичка упала.

Пропитанные спиртом колени вспыхнули.

Пламя перекинулось на легкое платье соседки. Та вспыхнула и метнулась факелом. Огонь играючи подцепил еще несколько человек. По вагону пронесся запах горелой плоти.

Удивление сменились паникой. Стоявшие в проходе рванули к выходу, сминая слабых и зазевавшихся. Крик перешел в визг.

– За мной! – Тарас первым просек ситуацию. – Не отставай!

Испуганная толпа отсекла его от жены.

Она так и осталась сидеть. Что-то темное, неясное и пугающее сковало сознание, не давая вырваться из невидимых, обжигающих пут. Живот колыхался, словно огромный воздушный шар: поднеси спичку – лопнет.

Огонь играючи выбирал новых жертв. Лучше всего горели волосы. За считанные секунды оранжевый нимб охватывал голову. Люди, не веря, касались горячих, потрескивающих прядей и, поднеся обугленные руки к лицу, умирали. То ли от страха. То ли от непонимания.

– А дыма-то нет! – сказала вдруг Роза, и эти слова сухо царапнули по нёбу.

Дыма не было. Так в ясный безветренный день горит сухое дерево. И чем больше поленьев и шуршащих листьев, тем выше и жарче огненный столб.

Внутри что-то лопнуло. Она, скорее, услышала, чем почувствовала. Сила, дремавшая внутри все девять месяцев, вдруг распрямилась, разрывая нутро.

Подол платья стал мокрым. Роза недоуменно отжала его и вытерла руку о скамью. Зеленоватая слизь. И кровь. Несколько бурых капелек.

Только не здесь. Только не сейчас.

Схватки накатывали одна за другой, раздирая деревянные мышцы.

Не будет никаких двенадцати часов. Родит прямо здесь. Обманула свекровь. Надо было хватать деньги и ехать к морю. Смотреть, как цветут вишни и абрикосы, бродить по узким белым улочкам и позировать в белой панаме заезжему художнику.

Она сползла на пол и неуклюже привалилась к лавке. Рядом лежала старушка. Две спицы аккуратно воткнуты в грудную клетку, как в клубок. Из левой спицы тянулась, подсыхая, ржавая нитка.

Роза коснулась еще теплого лица и, превозмогая отвращение, закрыла покойнице глаза.

Ребенок торопился.

Если дышать часто и глубоко, то не так больно – учила свекровь.

Роза дышала часто и глубоко, и все равно было очень-очень больно. И очень жарко.

Стесняясь и плача от унижения и стыда, неловко стянула трусы. Скомкав, сунула в один из пакетов. Пакет задвинула под скамью, словно кто-то мог увидеть.

Схватка. Она инстинктивно согнулась и тут же распрямилась от приступа боли: «Не мешай, я иду!».

Грязный, заплеванный пол окропила густая горячая кровь.

В пульсирующих огненных языках, живыми тенями метались последние жертвы.

Поезд дернулся, по инерции прошел несколько метров и остановился.

Двери открылись.

Люди посыпались в зеленую прохладную траву.

Сквозь подрагивающую пылающую пелену Роза увидела, как языки пламени слились в один и, танцуя, теперь подкрадывались к ней. Живых в вагоне не осталось.

– Кыш, кыш отсюда, – она жалобно прикрыла живот окровавленной рукой, и тут же мучительно выгнулась, выталкивая ребенка.

Он вышел легко, словно проехался по горке, и остановился, упершись головой в мертвое старухино тело.

Роза приподнялась на локтях, фиксируя каждую подробность.

На левой руке шесть пальчиков. Родинка на правой щеке. Рыжие влажные змейки на чуть вытянутой макушке. Розовые аккуратные ушки плотно прижаты к мягкому черепу – лепестки бутона. Мучительно захотелось потрогать и отогнуть. Чтобы топорщились, как у Чебурашки.

Она с трудом села.

Пламя насторожилось.

Младенец издал первый крик.

Огненные пуанты сделали изящное фуэте. Приблизились.

– Нет!

Женщина рванулась вперед, закрывая младенца.

Пламя ощерилось, фыркнуло и стряхнуло на пол теплый человеческий пепел.

– Агу! – рассмеялся новорожденный, ловя розовой пяткой мягкие языки.

Пламя – сытое и покорное – склонилось перед своим повелителем.

2 мая

– Баню-то затопи! – переваливаясь большой пингвинихой, Анна прошлась по двору. В босые ноги впились маленькие острые камешки. Короткое платье некрасиво задралось, собравшись складками на животе. – И хорошо протопи! Попариться хочу!

– Куда тебе? На сносях же!

Анна отмахнулась:

– Топи!

Муж покорно направился к поленнице. Тренировочные штаны пузырились на коленях. От него пахло табаком и грустью.

Аня обулась в растоптанные туфли на скошенном каблуке-рюмочке и медленно направилась к лесу. Она не любила это место. Особенно дом – основательный надежный сруб. Стены до сих пор пахли свежим, струганным деревом. Смешиваясь с ароматом дождя и скошенной травы, дом пробуждал смутные желания и заставлял тосковать по тем временам, когда Аня была счастлива.

Родить бы скорей. Как она ненавидела себя такую – разбухшую, отекшую, неповоротливую. Все в ней было чужим и неправильным. Иногда вспоминала прошлую жизнь – встречи, веселье, холодное искрящееся шампанское, притягивающая иностранная речь. Что ни день, то подарок, что ни ночь…

Аня испуганно оглянулась, словно кто-то в лесу мог подслушать шальные мысли.

Ребенок получился по глупости: что-то там она недосчитала, потом задержка…

Тогдашний любовник – пожилой флегматичный немец – торопливо выписался из гостиницы и уехал к своей фрау. Ане пришлось спешно искать себе мужа.

Игорешка нашелся быстро. Смешной ботаник из соседнего подъезда, тощий девственник с вечно больной мамашей и двухкомнатной квартирой. Мамашу Аня нейтрализовала быстро. Хватило импортного шоколада и импортных же лекарств. С Игорешкой оказалось еще проще: дорвавшись до плотских радостей, был готов на все.

Пупс на капоте. Свадьба в гостиничном ресторане.

Недели через три, набравшись смелости, Аня направилась в женскую консультацию. Терпеливо отсидела очередь, вдыхая дешевые духи и слушая бабьи разговоры. В кабинете демонстративно сверкнула обручальным бочонком, чем мгновенно расположила пожилую врачиху.

– Что у вас?

– Задержка.

– Здесь у всех задержка. Раздевайтесь.

В гостинице Аня пользовалась услугами Якова Абрамыча Якобсона – человека скромного, интеллигентного и молчаливого. Своих пациенток он осматривал бережно и деликатно, словно они японские фарфоровые куклы. Такая кукла у него в кабинете стояла, и Аня иногда спрашивала разрешения прикоснуться к дорогой игрушке. На счастье. Якобсон разрешал – Аня ему нравилась.