class="p1">– Заткнитесь! – вдруг рявкает Влада громче нас. – Оба!

От неожиданности мы и вправду притихаем. Видать, сильно её достало, если уж наша милая тихоня начала орать.

– У меня двое сыновей, думаешь, я орать не могу?

– Ясно. – Смотрю на Берт, которая недовольно закатывает глаза, однако молчит. – Что, вернёмся к покупкам?

***

В магазине к нам всё-таки подошёл администратор – одним боком прячась за охранника. Так и разговаривал, будто в любой момент готов шмыгнуть за широкую спину.

Влада, как самая милая и человекоподобная из нас, любезно поулыбалась, сказала, что недоразумение решено и мы готовы продолжить покупки в этом замечательном магазине. Мы, на заднем плане, выражали доброжелательность как могли: Берт строила глазки охраннику, а я солидно кивал время от времени.

День закончился без происшествий. Домой я вернулся поздно, с охапкой коробок и упаковок, и сразу лёг спать.

29.

Семнадцатого пришлось отпроситься с работы: Норнберг сказал, что нужно обсудить состояние господина Смита. Хочется верить, что речь пойдёт о прогрессе.

Огромное окно наполняет кабинет доктора солнечным светом, который тут и там отражается от металлического декора: рамки висящих по стенам дипломов и сертификатов, статуэтка на столе и даже подоконник, – всё словно из хирургической стали. И ни пылинки, ни отпечатка пальца или развода от тряпки уборщицы.

Я занимаю кресло для посетителей: бежевая ткань, умеренно-мягкое, спинка чисто номинальная. В отличие от огромного чёрного кресла Норнберга – оно даже с виду кажется настолько удобным, хоть спать ложись.

Откинувшись на спинку, доктор крутит в пальцах ручку – очередной поблёскивающий металл.

– Мы полагаем, что держать господина Смита в стационаре дольше не имеет смысла. Его физическое состояние нормализовалось, что касается функций мозга – он сможет посещать процедуры. Я надеюсь, что привычная обстановка даже поможет ему.

– А эти процедуры вообще дают хоть что-нибудь? Вы видите улучшения?

– Да, безусловно, – Норнберг задумчиво кивает. – Конечно, было бы лучше, если бы он сам стремился к излечению, а не замыкался в контрпродуктивном поведении, но куда деваться.

– Только я не понимаю, как их посещать. Он вроде до сих пор не ходит?

– О чём я и говорю – контрпродуктивное поведение. В принципе он вполне способен ходить с небольшой поддержкой, только сам не хочет. Вы могли бы его сопровождать?

– Занятия ведь днём? Я работаю.

– На вечер перенести не могу, всё забито. Значит, придётся сообщить опекуну, – Норнберг заглядывает в бумаги и делает пометку, – что нужен соцработник. К сожалению, бесплатный контингент… – он многозначительно морщится. – Как повезёт. Но больше вариантов нет.

– Почему?

Доктор смотрит на меня недоумевающе.

– Кто-то же должен сопровождать господина Смита на процедуры. Или в чём состоит вопрос? Жить у вас никто не будет, не беспокойтесь. Придёт, отведёт-приведёт и всё.

– Вы же выписываете его. Тогда зачем всё это? – я начинаю закипать. – Что за опекун?

– Да, выписываем, поскольку господин Смит способен обслуживать себя и лечиться амбулаторно. Однако пока, к сожалению, мы не можем признать его дееспособным в полной мере.

– Но ему уже лучше. Он ведь разговаривает на этих ваших занятиях. Что-то запоминает.

– Да. Но этого недостаточно, чтобы распоряжаться финансами, недвижимостью, заключать договоры и прочее. Он считает, что ему пятнадцать лет, и ирония в том, что его интеллект и эмоции сейчас как раз соответствуют этому возрасту.

Я, конечно, человек культурный, но тут не могу выговорить ничего кроме:

– Какого хрена, – от изумления даже вопросительные интонации где-то потерялись. – Какие ещё пятнадцать лет?..

– Мы с вами обсуждали, что он помнит подростковые годы, но не помнит последующие события. Пока что ситуация не изменилась. Основываясь на этом, господин Смит считает, что ему пятнадцать лет – видимо, это возраст его последнего воспоминания. Он не говорил с вами об этом?

– Нет, знаете, он не говорил об этом, – меня пробивает на сарказм. – А вы не могли сказать?

– Собственно, это не принципиальный момент. Для вас никакой разницы нет.

– Как это «нет»?!

Норнберг успокаивающе поднимает ладони.

– Сейчас он в любом случае отстранён от работы, а в быту, думаю, вы этого и не заметите. Кстати, напоминаю, что не стоит давить на него, ни в каком аспекте. Конечно, психолог говорил с ним, объяснял, что на самом деле ему двадцать четыре года, но если он не помнит, то не может заставить себя поверить в это. Так что если он что-то скажет насчёт возраста – не возражайте.

Ага, двадцать четыре. А тридцать с гаком не хотите? Чёрт, эта скрытность Ру обернулась каким-то фарсом. С другой стороны, ведь и в самом деле было бы странно, если Эрик Смит, к которому в части уже привыкли, вдруг оказался вовсе и не Эриком, и не Смитом, и гораздо старше. Что за хрень! А теперь он куда-то потерял пятнадцать лет жизни.

В общем, из кабинета Норнберга я вышел ахуевшим на всю голову. Только думаешь, что ситуация налаживается, – бац, и что-то новенькое. Опекун какой-то… Вот уж я вляпался: перевёл все сбережения на счёт Ру, а теперь оказывается, что он недееспособен. И вместо него мои деньги будет контролировать какой-то хрен с горы. Это было бы смешно, если бы не было так абсурдно.

***

Двадцатого, в воскресенье накануне выписки Эйруина, я был сам не свой. На месте не мог усидеть – бегал по квартире как дурак, занавесочки поправлял. А вдруг ему новое полотенце не понравится? Может, надо было эти хитровыдуманные «яйца дрозда» брать? Или он после комы вообще синий разлюбил? Бывает же, что люди меняются.

Ещё штора в ванной блестит, как наряд проститутки. Нет, я знаю, что у меня хреново со вкусом, так что не мне судить, а Берт сказала, что нормально выглядит, но… Но, по-моему, получилась полная хрень! И затея изначально была тупая!

В итоге я достал из запасов бутылку бурбона и с её помощью наконец-то успокоился. Посмотрел одну киношку, вторую. Решил добавить коньяка. Потом нашёл сериал про скорую помощь – там врачи постоянно бегали, а пациенты умирали, очень похоже на армию, – а когда закончил первый сезон, то обнаружил, что приговорил аж две бутылки и четыре лимона вприкуску.

Поход в сортир неожиданно показал, что я шатаюсь. Нет, так нельзя. Расслабление – это хорошо, но мне завтра Ру встречать. С бухлом пора завязывать.

Закинувшись двумя пачками активированного угля, я лёг спать и отрубился.

***

И вот, наконец-то, двадцать первое мая.

Выписывают обычно до полудня. А как Ру доберётся? Врач ничего не говорил, мне не звонили – я на всякий случай даже