Этот визит завершился очень скоро. Никаких переговоров с Россией, конечно, не было, а Чиано рассвирепел оттого, что Лаваль, которого в ставке терпеть не могли, добился большего успеха, чем он. Оскорбленный до глубины души, он вернулся в гольф-клуб, где принялся развлекать своих игривых подружек описанием дурно-пахнущих домишек Растенбурга и выбалтывать им государственные тайны, которые они тут же передавали своим англосаксонским родственникам. Я сам отправился в Рим распаковывать ящики и коробки, набитые многочисленными рождественскими подарками, которые были присланы итальянцам их северными союзниками. Только я закончил давать официантам указания о том, как нужно сервировать великолепный нимфенбургский ужин Gelbe Jagd на представительском столе итальянского министра, как колокола Рима возвестили о наступлении сочельника. Фашистский режим уже трещал по всем швам, и у меня появилось отчетливое чувство, что в сочельник следующего года мне не придется уже распаковывать министерские ящики и коробки.

Положение Германии в начале 1943 года было не менее удручающим. В этом я имел возможность убедиться 30 января, когда Гитлер принимал в своей растенбургской штаб-квартире делегацию итальянских фашистов, которая прибыла, чтобы поздравить его с десятилетней годовщиной прихода к власти. У себя в Риме Муссолини только что сделал первый шаг к политическому самоубийству, уволив маршала Каваллеро и заменив его на посту начальника Генштаба генералом Амброзио. Преемник Каваллеро, возможно, больше подходил для этой должности, но даже до ушей дуче должно было дойти, что Амброзио является доверенным лицом короля и кем угодно, но только не преданным фашистом. Для Германии это назначение было катастрофой. Каваллеро, напоминавший в своем мундире руководителя какой-нибудь фирмы, был преданнейшим поклонником германских военных лидеров и неизменно соглашался со всеми их решениями. Амброзио же, как и все старшие офицеры итальянской армии, ненавидел нас лютой ненавистью, и все понимали, что очень скоро он создаст для нас серьезные проблемы.

За назначением этого ярого роялиста вскоре последовало увольнение Буффарини-Гвиди. Это было явным признаком растущей изоляции Муссолини. Тем не менее это нисколько не охладило юношеского энтузиазма упомянутой ранее итальянской делегации.

Я привожу свое описание дневных заседаний в том виде, в котором записывал их тогда. Это описание помогает воссоздать картину самого мрачного из юбилеев, на которых мне довелось присутствовать. Я назвал его «Фридрих Великий накануне Сталинграда».

«Вечером 30 января 1943 года в камине кабинета Гитлера в ставке в Растенбурге мирно потрескивали буковые поленья. Кабинет, обставленный простой мебелью светлого дерева, протапливался только наполовину, поскольку Гитлер не переносил жары – он считал, что она отупляет и нервирует. Нехватка продуктов столь же мало отразилась на ассортименте напитков и закусок, которыми был уставлен чайный стол, как и на гладко выбритых эсэсовских ординарцах, облаченных в белые кители. Их голубые глаза с безграничной преданностью следили за губами своего идола. Гитлер только что принял фашистскую делегацию, которая прибыла из Италии, чтобы поздравить его с десятой годовщиной прихода к власти. Торжественный ритуал, на котором присутствовали министр иностранных дел фон Риббентроп и итальянский посланник в Берлине Альфиери, ничем не отличался от подобных церемоний в прошлые годы, разве что те сопровождались победной канонадой.

Муссолини прислал огромное число руководителей местного масштаба из разных провинций. Делегацию возглавлял генерал милиции Тарабини, который был похож на отставного чиновника. На родине для членов делегации сшили великолепные мундиры. Если бы итальянские солдаты, воевавшие на русском фронте и страдавшие от ледяных бурь русской зимы, имели такие кавалерийские сапоги и длинные шинели с высоким воротом из плотной черной ткани, многие тысячи погибших были бы сейчас живы. Однако в палаццо Венеция никому не пришло это в голову.

Чести сидеть за одним столом с Гитлером удостоились только гаулейтеры Турина, Флоренции и Леггорна. Их коллег потчевали за отдельным столом, заверив, что, прежде чем они уедут, Гитлер лично побеседует с каждым из них. На лице фюрера никак не отражалась тревога по поводу того, что ему сообщали побледневшие взволнованные адъютанты, торопливо входившие время от времени с короткими докладами о том, что Сталинград на грани падения. Разговор за столом шел о трех городах, чьи представители сидели подле хозяина. Гитлер углубился в восторженные воспоминания о последнем дне своего пребывания в Италии в мае 1938 года, который он провел во Флоренции.

«Я никогда, никогда не допущу, чтобы самый прекрасный город Италии подвергся безжалостным бомбардировкам», – заявил он и добавил, что на берегах Арно будут установлены новейшие зенитные установки. Ни Турин, столица Пьемонта и колыбель королевской семьи, ни Леггорн, родина семьи Чиано, не удостоились подобной чести. Гитлер не любил ни короля, ни Чиано, поэтому об организации специальной военной защиты их родных городов не могло быть и речи.

Не считал необходимым защищать эти города и господин Риббентроп. С видом человека, осведомленного обо всем на свете, он поделился с гостями кое-какой сверхсекретной информацией об Америке. Согласно донесениям его агентов, народ этой страны так возмущен политикой Рузвельта, что падение этого «уголовника, действующего в угоду небольшой преступной клики евреев и масонов» было делом времени – впрочем, он не сообщил, когда в точности это произойдет. Вместо этого итальянцам была прочитана лекция об Америке и американцах в целом:

– Я их знаю, я хорошо знаю эту страну. Это народ, не имеющий ни культуры, ни музыки, а самое главное, не имеющий хороших солдат и неспособный вести воздушную войну. Слыханное ли дело, чтобы нация, в которой всем заправляют евреи, стала нацией бойцов и воздушных асов?

Разумеется, Риббентроп знал Америку, но он не стал сообщать молодым итальянцам, слушавшим его разинув рот и не замечая, что Альфиери саркастически улыбается, что он приобрел эти знания в качестве торговца шампанским от фирмы «Хенкель», принадлежавшей семье его жены. Да он и не смог бы этого сделать, даже если бы очень захотел, поскольку в разговор с горящими глазами вмешался Гитлер:

– Ах, эта Америка! В Америке всем заправляют евреи – литературой, политикой, торговлей и промышленностью – и, в довершение ко всему, у власти находится президент, которым евреи вертят как хотят. Провидение не допустит, чтобы мне и моему народу противостояла эта нация лавочников и торгашей. История этого не желает, и я не успокоюсь до тех пор, пока, с вашей помощью, мои дорогие итальянские друзья, не изменю лицо мира. Передайте же мои слова вашему великому дуче!

Не слыша подобных пророчеств, в комнату продолжали входить адъютанты и генералы, чьи лица становились все более мрачными. Они сообщали Гитлеру последние сводки со Сталинградского фронта. Фюрер встал, чтобы показать гостям портрет Фридриха Великого кисти Антона Граффа. Король глядел на этот совершенно не отвечавший прусскому духу чайный вечер словно изумленный орел.

– Как часто, сгибаясь под тяжелым грузом ответственности, лежащей на моих плечах, я находил утешение и испытывал прилив сил, глядя в глаза этого человека! Всякий раз мне становилось стыдно за свою слабость, когда я вспоминал, сколько вынес этот великий король, противостоящий в одиночку враждебному миру, скольким он пожертвовал во имя своего народа и чего в конце концов сумел добиться. Стоять перед этим портретом и просить историю, чтобы она помогла мне выполнить мою историческую миссию, – это все равно что молиться!