За диктаторами, как два молчаливых бога войны, следовали фельдмаршалы фон Рундштедт и Мессе. Последний являлся командующим Итальянским корпусом в России. А уж за ними двигались многочисленные члены германо-итальянской свиты.

Когда кавалькада машин сделала поворот, монолог Гитлера был неожиданно прерван – его слова потонули в буре приветствий, раздававшихся со всех сторон. Лицо Муссолини просияло. Вот они, наконец, его собственные войска – даже если их отправили в Россию из пропагандистских соображений. Мимо вытянувшейся в струнку фигуры своего императора проходили моторизованные подразделения всех типов. Казалось, вернулись славные дни Траяна, только вот вместо облаченных в тяжелые доспехи легионеров на ревущих мотоциклах проезжали берсальеры с развевающимися по ветру перьями на стальных шлемах.

Впервые за свою тысячелетнюю историю неподвижная золотая украинская степь зазвенела радостными криками: «Дуче!» В ту пору сыновья юга еще верили в победу, и каждый из них представлял себе, какой жаркий прием устроят ему дома еще до того, как наступит русская зима.

Я полагаю, это был самый радостный момент, который Муссолини испытал во время Второй мировой войны. Как бывшему ефрейтору берсальеров, ему конечно же страстно хотелось взгромоздиться на мотоцикл и прокатиться со своими солдатами, и ни Гитлер, ни его штаб ничуть не удивились бы этому. Они побледнели, когда смуглые солдаты совсем не по-военному закричали «Дуче, дуче!», и смотрели на этот странный парад убого одетых союзников суженными от злости глазами, скептически оценивая их летнюю экипировку.

Я искренне наслаждался этим зрелищем, и, если бы шофер Гитлера, Кемнике, сидевший рядом со мной, не толкнул меня локтем в бок, я бы, наверное, тоже что-нибудь крикнул.

Но вот итальянское оперное представление подошло к концу. С показной щедростью завоевателя Гитлер храбро очертил свои планы на будущее. Пока процессия машин плавно двигалась к Умани, он просуммировал расстояния, покрытые великими генералами прошлого, и сообщил своему совершенно равнодушному к этому спутнику, что Фридрих Великий прошел со своими войсками 4 тысячи километров за семь лет, Наполеон – 15 тысяч за двадцать лет, а Александр что-то около того за тринадцать лет.

– Но кто подсчитал, сколько километров прошагали мои несравненные солдаты от Нарвика до Пиренеев, в Африке и здесь? К началу зимы Россия падет к их ногам, и весной они будут готовиться к новым победам на границе Урала, в Персии и у Каспийского моря. Азия окажется в пределах досягаемости стран оси, а издыхающим демократиям будет нанесен смертельный удар.

Бенито Муссолини выслушал эти разглагольствования без особого энтузиазма. Когда я закончил переводить, послышался усталый меланхолический отклик:

– E allora? Piangеremo come Alessandro Magno per la Luna?

Я немного поколебался, прежде чем дать, как мне казалось, правильный перевод:

– Ну и что? Мы что, тоже, как Александр Великий, будем плакать на Луну?

Адольф Гитлер сначала посмотрел на меня, а затем на своего друга как на сумасшедших. Он велел мне спросить, что Муссолини имел в виду. Вместо объяснения он услышал в ответ стихотворение.

Перевести его было труднее, но дуче помог мне, почти не дав времени объяснить, что это вступление к знаменитой поэме Джованни Пасколо, посвященной Александру Македонскому. Она описывает, как ненасытный македонец, добравшись до границ тех территорий, которые он мог покорить со своими верными солдатами, оплакивает свою судьбу, которая не позволяет ему завоевать Луну.

Дуче опять воспрянул духом. Он заметил, что его друга обозлил пример с Александром и Луной, точно так же, как Траян и Дунайский мост. Кроме того, он выставил себя культурным человеком. Кто, кроме меня, в сердце Украины – да и это оказалось случайным совпадением – слышал о Джованни Пасколо?

Адольф Гитлер знал такого поэта и, возможно, считал Александра Великого сумасшедшим, но он с видимым усилием сумел сдержать себя. Это была уникальная сцена посреди крупнейшего в Европе поля битвы, и я искренне наслаждался ею. В то время как в ходе нескольких фланговых обхватов – излюбленного маневра Александра – победоносные немецкие армии приближались к границам Азии, Гитлер был вынужден выслушивать бредовые планы древнего грека, о которых рассказывал ему его римский друг. Он был слишком проницателен, чтобы не уметь читать между строк, но Муссолини был его единственным другом, и, кипя в душе от гнева, фюрер простил ему Александра, как несколькими часами ранее простил и Траяна.

Вскоре мы прибыли на дымящиеся руины Умани. На этот раз Гитлера окружили его собственные победоносные солдаты. Раненые просили разрешения увидеть своего главнокомандующего, генералы докладывали об успешных сражениях, а над нашими головами с ревом пролетали эскадрильи истребителей. Гитлер все-таки выиграл эту игру в солдатики.

Еще до того, как Гитлер и Муссолини совершили визит в группу армий, воевавших на востоке, а также после него в Риме произошло несколько событий, которые стали испытанием для меня как для человека и переводчика. В ноябре 1940 года на руках у своей юной любовницы после слишком обильного обеда умер дон Артуро Бокки-ни – такую смерть, конечно, нельзя поставить в заслугу шефу полиции, но она полностью соответствует его образу жизни. Я до сих пор с удовольствием вспоминаю, как помог племяннице Боккини выиграть спор, вспыхнувший по поводу его завещания. Эта помощь приблизила меня к ней, но отдалила от клана Боккини, у которого сквозь пальцы утекло несколько миллионов лир.

В последний раз, когда я видел донну Анну Боккини, она чуть было не выбросила одну вещь, официально подаренную ее мужу Генрихом Гиммлером. Рейхсфюрер СС отметил день рождения своего друга, послав к нему своего адъютанта при полном параде и с большой коробкой в руках. Любивший ценные подарки, дон Артуро обставил это событие как официальную церемонию. Он принял адъютанта Гиммлера в своем кабинете, окруженный высокопоставленными коллегами, сверкающими медалями и золотыми галунами. Я открыл коробку и увидел, что внутри ее лежит еще одна, а содержимым той коробки был кожаный чехол. Что могло быть внутри – инкрустированный алмазами кинжал, золотая цепь? Я открыл загадочный чехол и невольно вздрогнул от удивления. Я вынул лежавшее там запечатанное письмо и попросил немного подождать. Пробежав глазами рукописное послание, я узнал, что Гиммлер посылает его превосходительству в подарок ко дню рождения высохший кусочек дерева, который лежит на красном бархате внутри чехла. Это был кусочек коры дуба, посвященного богу Вотану, а в поздравительном письме Гиммлера пространно описывалось его историческое, духовное и божественное значение. Кусок священного древа… Был бы он хоть какими-нибудь драгоценными камнями украшен, а то ведь ничего!

Грубый, ссохшийся, блеклый и гораздо менее ценный, чем его ложе из бархата, кусок коры молчаливо ждал, чтобы я оживил его несколькими тщательно подобранными словами. Однако нужные слова не приходили. Вместо этого, осторожно держа дуб Вотана большим и указательным пальцами, я выдал юмористическое сообщение, которое, несомненно, привело бы Генриха Гиммлера в ярость. Я сравнил этот кусок коры с жертвенными подарками, которые преподносились богам Рима, желая подчеркнуть, какими скромными и непритязательными были германцы до того, как попали под тлетворное влияние римской столицы. В отличие от кусочка дерева моя речь имела успех. Именинник хмыкнул, похлопал себя по выступающему животику, и награды, висевшие на груди его коллег, весело зазвенели в такт. Затем дон Артуро спросил: «А кто такой этот синьор Вотан?»