войны все, разумеется, были взволнованы и растеряны. Большинство, и в особенности Дзюбинский, стояло на позиции признания исключительной виновности Германии, а потому безусловного, безоговорочного вотирования кредитов на войну и вообще полного в дальнейшем поддержания правительства и отказа на время от какой бы то ни было оппозиционности. Я, напротив, не будучи ни в малой степени пораженцем, все-таки признавал значительную долю виновности в войне за Сербией и за Россией, как ее покровительницей, готов был сочувствовать отказу от вотирования кредитов, но вместе с тем чувствовал крайнюю затруднительность своего положения во фракции: не будучи членом Думы и, следовательно, не подвергаясь личному риску, я не мог убеждать моих товарищей по группе сделать то, за что только они, а не я несли очень тяжелую ответственность и подверглись бы очень серьезному риску. Керенский занял среднюю позицию, в общем, однако, более близкую моей, чем позиции Дзюбинского, хотя он и настаивал на необходимости вотировать кредиты. Но пафос его негодования был направлен не против Германии, а против своего правительства, неспособность которого он признавал в прошлом – в ходе дипломатических переговоров, приведших к войне, и предвидел в будущем в ведении войны. Он стоял на необходимости поддерживать правительство в войне, но никоим образом не отказываясь от своей оппозиционности, особенно в предвидении будущей революции, по убеждению Керенского, неизбежной в результате войны. Нам двум – ему и мне – было поручено составить проект декларации, что мы и исполнили, причем роль Керенского в составлении была гораздо больше моей. Декларация была принята фракцией и прочитана в Думе. В ней выражалось убеждение, что на полях битв с немцами будет завоевана свобода для русского народа; к сожалению, эта уверенность высказывалась как пророчество древнего пророка, без мотивировки, без объяснений, как это произойдет, и в этом состоял крупный дефект декларации347.

Во время войны Керенский все время стоял на позиции, которой я глубоко сочувствовал: отрицание пораженчества, отрицательное отношение к большевицкой формуле «Обращение мировой войны в войну гражданскую», но вместе с тем продолжение, насколько это возможно по условиям момента, легальной (думской) борьбы с правительством. По существу, на ту же позицию скоро стали и кадеты, и образовавшийся Прогрессивный блок348. Керенский понемногу вырастал в вождя партии, хотя и очень малочисленной349. На пути к тому, чтобы стать настоящим вождем, хотя бы таким, как были в Первой думе Аникин и Аладьин, стояло то, что он все-таки не был достаточно крупной величиной (Аладьин ею был еще меньше, но тогда был другой момент, и пафоса, который горел в Аладьине так же, как и во всей стране, для вождя было достаточно). Однако за время войны Керенский все же вырос. Он как-то приобрел способность быть замечательно хорошо осведомленным и о том, что делается в правительстве, и о том, что происходит в различных местах страны, и даже о том, что происходит за границей. Он делал в группе доклады о Циммервальдской и Кинтальской конференциях350, и доклады эти, если (как я уяснил себе потом) и не были лишены некоторых фактических ошибок, все же отличались полнотой и верностью, очень значительными для тогдашних способов осведомления.

Но вот произошла революция, – и Керенский оказался сперва членом Комитета Думы, потом, очень скоро, министром юстиции351. Конечно, Керенский попал в министры не потому, чтобы он был самым крупным юристом в России (в кадетской партии были, конечно, гораздо более крупные, да и в собственном лагере Керенского были такие, хотя бы, для примера, Зарудный), а потому, что он был на виду как член Думы.

Если бы революция 1917 г. произошла раньше, во время Первой думы, то роль Керенского сыграл бы Аникин или Аладьин, если бы Второй – Березин или Караваев, Третьей – может быть, Булат. И из них Аникин, Березин и Караваев, вероятно, оказались бы более подходящими для дела и сделали бы меньше ошибок, чем Керенский; что же касается Аладьина, то он в первые же [дни] наделал бы таких глупостей, что и не приведи Бог! Нужно заметить, что и другие министры далеко не все были людьми действительно крупными; имя Терещенко никому не было известно накануне революции, В. Н. Львов всегда пользовался репутацией человека прямо неумного, Годнев – не более чем человека совсем заурядного.

История еще раз доказала, что в такие моменты она выдвигает на первый план людей более или менее случайно и на верхи власти поднимаются нередко совершенные ничтожества (это, впрочем, случается и в другие моменты: стоит вспомнить подбор министров в последние годы перед революцией). Суханов в своих воспоминаниях говорит, что задолго до революции он предвидел ту крупную роль, которую суждено было сыграть Керенскому352. Не имею основания отрицать этого утверждения, но такой крупной роли Керенского я не ожидал.

В первый день, когда ввиду предстоящего возобновления (после вызванного забастовкой перерыва) газет в редакции «Дня»353 собрались близкие сотрудники, и я в их числе, редактор газеты И. Р. Кугель спросил меня в присутствии всех собравшихся:

– Василий Васильевич, вы ведь близко знакомы с Керенским. Считаете ли вы его действительно очень умным человеком?

Я замялся. Дискредитировать его в этот момент, когда нужно было употреблять все усилия, чтобы укреплять власть, мне не хотелось. А между тем «очень умным» я его, во всяком случае, не считал и был совершенно уверен, что он окажется не на высоте задачи. И отвечал я на вопрос уклончиво, неопределенно.

В частности, выход из Трудовой группы и официальное объявление себя членом эсеровской партии я считаю первой ошибкой Керенского354. Из предыдущего моего рассказа видно, что он имел на это полное право, и никто не смеет сделать ему за это упрека морального характера. Но совершенно иной вопрос, было ли это целесообразно. Ведь с самого начала для всякого политически образованного человека должно было быть ясным, что полной поддержки Керенскому социалисты-революционеры, от которых тогда еще не отделились эсеры левые (М. Спиридонова и др.), не окажут. Но они сделали хуже: забаллотированием его в члены своего Центрального комитета355 и несколькими другими выступлениями против него они нанесли ему ряд жестоких ударов.

Через день или два после сформирования министерства Центральный комитет Трудовой группы послал к Керенскому депутацию с поздравлением. В депутацию входили Брамсон, Березин, я, еще кто-то356. Депутация возложила на меня обязанность произнести речь. Мы нашли Керенского в Таврическом дворце, видимо страшно переутомленного от ряда бессонных ночей.

Кроме общего выражения радости по поводу осуществления старинной мечты