Точно кто-то ударил меня по затылку. Вести войну вместе с союзниками до конца, до победы, которая одна может закрепить дело революции, – это я сам считал необходимым, но вводить в понятие конца завоевательные цели – я сразу почувствовал, какую благодатную добычу представит эта нота большевикам, как затруднит она пропаганду идеи необходимости продолжения войны, каким развалом в армии грозит она. И тем не менее колебать положение Временного правительства удалением из него министра, особенно такого крупного, как Милюков, в настоящую минуту было слишком опасно. Что же делать? Какую позицию занять мне?

В одной из следующих глав я подробно расскажу, как я разрешил эту задачу, здесь же скажу только, что в самый день возврата в Петербург мне пришлось прямо с вокзала проехать на один рабочий митинг, на котором – худо ли, хорошо ли, – но по мере сил и, главное, осведомленности я горячо защищал Временное правительство и, в частности, Керенского, подвергавшегося нападкам за недостаточную защиту интересов демократии в буржуазном будто бы правительстве.

На следующий день вечером было заседание Центрального комитета Трудовой группы. На очереди стоял тот же тревожный вопрос о ноте Милюкова, вызвавшей бурную уличную демонстрацию против него, об отношении к этой ноте Керенского, который, по газетным сообщениям, поддержал ее, об исходе тревожного дня, грозившего самому существованию Временного правительства. Против Милюкова в нашей группе господствовало сильное раздражение, поведение Керенского было неясно, вызывало некоторые сомнения и споры, но все единодушно находили, что колебать положение Временного правительства или даже отдельного министра в настоящее время крайне опасно. Решено было просить Керенского приехать на заседание. Керенский, вызванный по телефону, приехал.

Никогда я прежде близко не видел человека с таким генеральским видом, никогда не слыхал человека, говорящего с таким властным апломбом, с таким противным высокомерием по отношению ко всем собеседникам. Он сообщил нам, что первоначальная редакция ноты Милюкова была еще гораздо решительнее, шла гораздо дальше, что именно он, Керенский, восстал во Временном правительстве против этой редакции и боролся против нее шаг за шагом, добился нынешней, гораздо более скромной и мягкой редакции, что он должен был подписать ее, чтобы не вызвать немедленного правительственного кризиса, за которым последовало бы принятие милюковской ноты в первоначальной редакции. Все это само по себе разъясняло происхождение ноты и, может быть, оправдывало лично Керенского (или, по крайней мере, объясняло его поведение), но все это было сказано таким возмутительным тоном, в котором зазвучало «я, я, я» и слышалось: «Что вы там суетесь не в свое дело? Уж если я, Керенский, подписал ноту, так значит, так было нужно, господа непрошеные советчики. Я стою на той высоте, с которой все прекрасно видно, а вы дальше своего носа ничего не видите».

Вообще человек был совершенно пьян от власти, упоен тем общественным поклонением, которое выпало на его долю, и совершенно уверен в том, что все идет как следует и куда следует; и это был тот самый человек, которого месяц тому назад я видел в состоянии придавленности, чуть не отчаяния; между тем для придавленности и отчаяния теперь было куда больше оснований, чем тогда. Ведь этот день, день милюковской ноты, был как раз тем днем, когда Временное правительство пошатнулось и покатилось в пропасть, а вместе с ним – и Россия.

Тон Керенского вызвал всеобщее возмущение, и его выразителем явился М. Е. Березин, который как раз перед тем особенно горячо защищал Керенского.

– Александр Федорович, – говорил он, – вы должны понимать, что вы можете действовать, только имея опору в демократии, в широких слоях народа, и что говорить в тоне самодержца вы не имеете ни малейшего права; что если один самодержец, имевший за собою трехсотлетнюю власть и традицию и установившийся государственный аппарат, свалился в пропасть, то вы, ничего этого не имеющий, свалитесь гораздо быстрее и позорнее, если вздумаете управлять один, не ища опоры в общественном мнении и, между прочим, в нас, которые и вознесли вас на вашу высоту.

Речь Березина была произнесена с большим подъемом и выражала общее настроение, но она не отрезвила Керенского. Он величественно поднялся с места, заявив, что он имеет многое возразить Березину, но его ждут на каком-то (не помню, каком именно) заседании и он, к сожалению, не может оставаться, и гордым шагом направился к выходу. Я подошел к нему:

– Александр Федорович, я только что сегодня (или вчера) защищал вас на митинге на таком-то заводе, но чтобы защищать, нужно знать факты; поэтому я прошу вас информировать меня относительно следующего…

– Кто хочет говорить правду, тот всегда может это сделать, – и с этою лишенной всякого смысла фразой Керенский величественно подал мне руку и столь же величественно удалился.

С тех пор и вплоть до времени моей эмиграции (1922) я больше не имел личных встреч с Керенским, хотя раза два или три видел его на общественных собраниях.

Поведение его на этом собрании остается в моем воспоминании как что-то совершенно исключительное и даже не вполне понятное. Пьян он (в точном смысле слова) не был, да сколько я знаю, и вообще он не пьет, но вел себя положительно как пьяный, и только состоянием опьянения еще можно было бы до некоторой степени извинить его поведение. Некоторое самомнение, некоторое высокомерие вместе с любовью к аплодисментам и наивное неумение скрывать эту любовь в нем всегда были, но не в такой степени, как они проявились на этот раз.

Любовь Керенского к аплодисментам чувствовалась всегда, когда он выступал публично. Помню одно публичное собрание в какой-то очень большой зале, происходившее в конце марта или начале апреля. С трибуны говорил оратор. И вот в залу вошел Керенский. Руки сжаты на груди по-наполеоновски, брови насуплены, – быстрым шагом идет он через ряды стульев к эстраде. Раздаются аплодисменты, все громче и громче, – оратор прерывает свою речь и сам присоединяется к аплодирующим, – и, наконец, обращаются в бурную овацию. Керенский быстрым шагом поднимается на эстраду, всходит на кафедру, которую ему безмолвно уступает оратор, и произносит несколько общих фраз о моменте, о борьбе, о неизбежном торжестве в близком будущем – фраз, не связанных ни с темой собрания, ни с незаконченной речью оратора, которой он и не слышал. Овации повторяются.

Все это естественно при той широкой популярности, которой в то время пользовался Керенский, но… могло бы быть иначе, если бы не было этого наполеоновского жеста, быстрого шага, не было этого уменья всегда и везде делаться центром всеобщего внимания, которым Керенский обладал и до своего министерства.

Для сравнения