всей русской интеллигенции и выражения надежды на то, что Керенский сумеет, как член Совета министров, содействовать построению новой, свободной и демократической России, а в частности, как министр юстиции, установит правосудие, в котором так нуждалась Россия и которого не было при Николае, кроме выражения желания, чтобы как можно скорее было созвано Учредительное собрание, – кроме этого я включил в свою речь еще один личный мотив. Я сказал, что у людей, достигших власти, часто кружится голова, но мы уверены, что вы, Александр Федорович, от этой болезни гарантированы.

Увы, я в этом уверен не был и включил эту мысль в свою речь специально ad hominem357, с педагогической целью. К сожалению, цель не была достигнута: у Керенского, как будет видно из дальнейшего, голова закружилась.

К моей речи прибавили что-то Брамсон и Березин, но их речей я не помню. Керенский горячо благодарил нас, выражал надежду, что он все время будет иметь в нас своих товарищей и друзей, и пожаловался на непереносимое утомление: он перед тем не раздевался четыре или пять ночей и раза два обмороки являлись для него отдыхом.

Дня через 3–4 после этого Керенский делал визиты, сделал и мне, но провел у меня всего минут 5, во время которых ни о чем серьезно переговорить было нельзя. К тому же он застал меня врасплох, сразу заговорил, и я растерялся и не вспомнил о том, о чем нужно было поговорить с ним. Впечатление от него было одно: он весь сиял от счастья, счастья и личного, и общественного, весь дышал верою в близкое торжество революционных начал, – и свое личное358.

Поговорить с ним мне было нужно об Учредительном собрании. Я, впрочем, тогда был уверен, что если не все Временное правительство, то Керенский уж наверное смотрит на дело не так, как Гессен, а как я, т. е. что первая и главная обязанность правительства – немедленно приступить к подготовке выборов в Учредительное собрание359. Между тем шли дни, появлялись различные декреты, то о Польше, то о городском и земском самоуправлении, то о чем-нибудь другом; в некоторых из них упоминалось об Учредительном собрании, но никаких конкретных мер не было. Меня это сильно смущало; я был уверен, что правительство копает себе этим яму360. Я решился добиться свидания с Керенским. Добиться его было не так-то легко; его слишком рвали на все части, но и он сам был не без вины в этом: он совсем не умел экономизировать свое время. Я рассказал, как первое наше свидание пропало зря – с точки зрения моей задачи; да и не с нее только: если бы я был газетным, особенно иностранным, корреспондентом, пришедшим его интервьюировать, то я был бы в восторге: очень интересное интервью в несколько сот строк было бы готово. Но цель у меня была другая, и ее я не достиг: в середине длинной и ненужной речи Керенского, оставшейся незаконченной, его вызвали, – он быстро простился со мной, и мы расстались.

Тогда я написал ему письмо с просьбою назначить свидание специально для разговора об Учредительном собрании и получил в ответ приглашение прийти к завтраку. Это свидание имело место около 20 марта. Народу за завтраком было много – человек 20, и хотя Керенский посадил меня рядом с собой, но все-таки переговорить так, как мне хотелось, не удалось. Керенский слишком часто вмешивался в общий разговор за столом или вступал в отдельные беседы с тем или другим из присутствовавших лиц. Тем не менее я высказал Керенскому то, что хотел, и получил в ответ, что он во всем со мною совершенно согласен, но что обилие текущих, не допускающих отлагательства работ мешало поставить этот вопрос на повестку дня Временного правительства, но что совсем на днях он это непременно сделает и что я, конечно, войду в состав совещания по созыву Учредительного собрания.

Это обещание меня до некоторой степени успокоило, но все-таки я настаивал:

– Как можно скорее, Александр Федорович, как можно скорее: ведь каждый день отлагательства увеличивает опасность положения.

И, однако, между нами произошло большое недоразумение: я представлял себе совещание о созыве Учредительного собрания в виде небольшой комиссии в составе нескольких специалистов, которое в несколько дней выработало бы законопроект, подобно тому как это было уже в начале марта сделано с законопроектами о городских думах и земствах, а Керенский имел в виду огромное боевое совещание в составе более 70 человек, с представителями различных политических партий, которое не могло кончить работу скорее чем в несколько месяцев и оттягивало созыв Учредительного собрания до конца года. Этого недоразумения я не мог заметить благодаря отрывистости и краткости разговора и, следовательно, не мог и возражать против плана Керенского. Совещанию об Учредительном собрании я посвящу одну из следующих глав, а теперь замечу только, что организацию этого совещания и вообще оттяжку Учредительного собрания я считаю одной из роковых ошибок, принесших неисчислимые вредные последствия. Я не знаю, в какой мере делят между собою ответственность за эту ошибку разные члены Временного правительства, но нет сомнения, что значительная ее доля лежит и на Керенском, который по меньшей мере не обнаружил здесь своей обычной энергии.

На этот раз Керенский был в гораздо более спокойном состоянии, чем в нашу первую беседу, и вместе с тем в гораздо более оптимистичном настроении. Таким образом, первая беседа, оставившая у меня такой тяжелый осадок, объяснялась какими-то более или менее мимолетными впечатлениями. Во всяком случае, однако, она говорила о чрезмерной впечатлительности и нервности.

Следующая встреча с Керенским происходила, должно быть, около 26 или 27 марта и была еще более краткой, чем предыдущая. Я сидел в Мариинском дворце в Юридической консультации при Временном правительстве, членом которой я был361 (об этом я тоже скажу ниже), когда меня вызвали к Керенскому. Вероятно, Керенский был по какому-либо делу в Мариинском дворце, узнал, что здесь происходит совещание Юридической консультации, и вызвал меня, чтобы обрадовать известием, что постановление об образовании Особого совещания по выработке законопроекта об Учредительном собрании уже состоялось и утверждено и в список его членов включен и я362.

Последнее наше свидание произошло 20 или 21 апреля363 и оставило на мне прямо удручающее впечатление.

Возвращаясь из краткой агитационной поездки в Новгород, я еще в поезде прочел в газетах известие о милюковской ноте иностранным державам о продолжении войны до победного конца и о необходимости закрепить за Россией Дарданеллы и Босфор364.