хотел. Если только отец придет в себя, уж он, урожденный Вабр, не допустит, чтобы эти Дюверье воспользовались сынком, чтобы увеличить свою долю. Усаживаясь на стул, Теофиль увидел, что его брат Огюст вытирает глаза, и это настолько растрогало его, что ему тоже сдавило горло: его посетила мысль о смерти, возможно, и он умрет от той же болезни, вот ужас. Теперь уже вся семья залилась слезами. Один Гюстав не мог плакать. Это огорчало его, он опустил глаза и, чтобы хоть чем-то заняться, принялся приноравливать свое дыхание к хрипам; так на занятиях гимнастикой их заставляли отбивать шаг при ходьбе.

Шло время. В одиннадцать снова появился доктор Жюйера, и все немного отвлеклись. Состояние больного ухудшалось, теперь уже казалось сомнительным, что перед смертью он сможет узнать своих детей. Снова послышались рыдания, и тут Клеманс доложила, что пришел аббат Модюи. Первой слова утешения получила поднявшаяся ему навстречу Клотильда. Проникшись горем семьи, он сумел приободрить каждого. После чего с большим тактом заговорил о религии и осторожно напомнил, что не пристало отпускать эту душу без причастия.

– Я думала об этом, – прошептала Клотильда.

Но Теофиль возразил. Их отец не посещал церковь и не соблюдал обрядов; в былые времена он даже разделял передовые взгляды и читал Вольтера; так что, раз уж самого его спросить невозможно, лучше было бы воздержаться. И в пылу спора даже прибавил:

– Это как если бы вы решили причастить мебель.

Женщины попросили его замолчать. Они были взволнованы, соглашались со священником, извинялись, что в смятении сами не послали за ним. Если бы только господин Вабр мог говорить, он непременно согласился бы, потому что ни в чем не любил выделяться. Впрочем, дамы все берут на себя.

– Хотя бы ради того, чтобы не было неловко перед соседями, – повторяла Клотильда.

– Несомненно, – одобрительно сказал аббат Модюи. – Человек с таким положением, как ваш батюшка, должен служить примером.

Огюст промолчал. У него не было никакого мнения на этот счет. А вот Дюверье, грубо вырванный из своих грез о Клариссе в тот самый момент, когда он как раз вспоминал ее манеру надевать чулочки, выставив ножку высоко вверх, бурно поддержал соборование. Это необходимо, ни один член их семьи не умирал, не приняв последнего причастия. Тактично не участвовавший в дискуссии, чтобы не выдать своего пренебрежения вольнодумца, доктор Жюйера подошел к священнику и фамильярно, как коллеге, с которым часто встречался при подобных обстоятельствах, прошептал:

– Время не терпит, торопитесь.

Сообщив, что, дабы подготовиться к любым неожиданностям, он сходит и принесет все необходимое для последнего причастия и соборования, священник поспешно откланялся. Теофиль упрямо пробурчал:

– Ну, стало быть, теперь покойников причащают против их воли!

Но в этот самый момент произошло событие, вызвавшее всеобщее волнение. Вернувшись к постели, Клотильда обнаружила, что умирающий широко раскрыл глаза. Она вскрикнула; родственники подбежали к кровати, и старик, оставаясь неподвижным, обвел всех медленным взглядом. Доктор с изумленным видом склонился над изголовьем кровати, чтобы присутствовать при последних минутах умирающего.

– Отец, это мы, вы нас узнаете? – спросила Клотильда.

Господин Вабр пристально взглянул на нее; потом губы его зашевелились, но не произвели никакого звука. Все столпились вокруг, желая уловить его последнее слово. Оказавшейся позади всех Валери понадобилось даже привстать на цыпочки, и она досадливо сказала:

– Вы не даете ему дышать. Расступитесь. Как мы узнаем, если он чего-то пожелает?

Остальным пришлось слегка расступиться. И правда, глаза старика блуждали по спальне.

– Он чего-то хочет, это очевидно, – прошептала Берта.

– Вот Гюстав, – твердила Клотильда. – Вы ведь его видите?.. Он пришел обнять вас. Обними дедушку, сынок.

Перепуганный мальчик попятился, и мать удержала его за руку; она надеялась увидеть улыбку на изменившемся лице умирающего. Однако Огюст, следивший за его взглядом, заявил, что старик смотрит на стол: он, несомненно, хочет что-то написать. На мгновение все оцепенели. Потом засуетились. Придвинули стол, отыскали бумагу, чернильницу и перо. Наконец его приподняли и посадили, подперев спину подушками. Доктор едва заметным взмахом ресниц дал понять, что согласен с происходящим.

– Дайте ему перо, – говорила Клотильда.

Несмотря на то что ее сотрясала дрожь, она не выпускала руку Гюстава, чтобы старик мог его видеть.

И вот наступила торжественная минута. Теснясь возле кровати, родственники ждали. Очевидно никого не узнававший господин Вабр выронил перо. Он на мгновение перевел взгляд на стол, где стояла дубовая шкатулка с карточками. После чего, скользнув по подушкам и завалившись вперед, как мешок, старик в последнем усилии вытянул руку. И, запустив пальцы в карточки, принялся перебирать и перемешивать их, радуясь, как вымазавшееся в грязи дитя. Он сиял, он хотел что-то сказать, но лепетал один и тот же единственный слог, из тех, которыми младенцы выражают всю полноту чувств:

– Га… га… га… га…

Он прощался с делом своей жизни, со своим крупным статистическим исследованием. Вдруг его голова запрокинулась. Он испустил дух.

– Я так и думал, – пробормотал доктор и, видя замешательство родственников, сам уложил старика и закрыл ему глаза.

Неужели это правда? Огюст перенес стол на прежнее место, все в оцепенении молчали. Вскоре раздались рыдания. Бог ты мой! Если уж надеяться больше не на что, они сумеют и сами поделить состояние. Чтобы избавить сына от чудовищного зрелища, Клотильда поспешно отправила Гюстава и теперь плакала, бессильно положив голову на плечо Берте, всхлипывавшей, как и Валери. Стоявшие возле окна Теофиль и Огюст яростно терли глаза. Но больше всех убивался Дюверье, в крайнем отчаянии он душил носовым платком свои рыдания. Нет, ему решительно не жить без Клариссы: он бы предпочел умереть на месте, как старик; и из-за совпавшей с семейным трауром тоски по любовнице он сотрясался от безграничного горя.

– Сударыня, – доложила Клеманс, – прибыли Святые Дары.

На пороге появился аббат Модюи. За его плечом маячила любопытная физиономия мальчика из церковного хора. Услышав всхлипы, священник вопросительно глянул на доктора, тот сокрушенно развел руками, словно желая показать, что это не его вина. И, пробормотав молитвы, аббат со смущенным видом удалился, унося Святые Дары.

– Дурной это знак, – говорила Клеманс столпившейся в дверях прихожей прислуге. – Бога попусту не беспокоят… Вот увидите, года не пройдет, как он воротится в дом.

Похороны господина Вабра состоялись только на третий день. Дюверье счел необходимым все же добавить в траурных извещениях слова «приобщившись Святых Тайн». Магазин не работал, и Октав был свободен. Он обрадовался нечаянному выходному дню, потому что давно мечтал навести у себя в комнате порядок, передвинуть мебель, расставить в купленном по случаю книжном шкафчике свою маленькую библиотеку. В день похорон он поднялся раньше обычного и около восьми уже заканчивал уборку, когда в дверь постучали. Мари принесла ему стопку книг.

– Раз уж вы за ними не приходите, – сказала она, – видать, мне следует самой вернуть их вам.

Однако, чтобы не оказаться наедине с молодым человеком, войти она не решилась и зарделась. Впрочем, их связь самым естественным образом уже совсем прекратилась, поскольку он больше не пытался овладеть ею. А она по-прежнему была ласкова с ним и при встрече всегда ему улыбалась.

В то утро Октав был очень весел и решил поддразнить девушку.

– Стало быть, Жюль запрещает вам заходить ко мне? – повторял он. – Ну и как у вас теперь с Жюлем? Он с вами мил? Да слышите ли вы меня? Отвечайте же!

Мари смеялась, она ничуть не была смущена.

– Еще бы! Когда вы его уводите и угощаете вермутом, то рассказываете ему такое, что он возвращается не в себе… О, он весьма мил. Мне кажется, даже слишком. Но мне-то, разумеется, больше нравится, когда он выпивает дома, а не на стороне. – Посерьезнев, она добавила: – Вот, возьмите вашего Бальзака, я не смогла дочитать… Слишком уж грустно, этот господин описывает одни неприятности!