человек? Угостите даму пивом. Угощали, как не угостить? Людка скалилась и обнималась с золотозубым Костей.

И было все — лето, осень с зимою и весна.

«… твои глаза, два брильянта три карата…» — хрипло трубили Газели у автостанции. Дверью не хлопать — предупреждали они. Но все хлопали. Людка же прихлебывала спирт, присвоенный у государства водителем «скорой» Костей. И жевала бесплатную колбасу с раздачи в ресторане «Хутор», где обреталась сама. Если бы существовала мировая справедливость, и проклятия пообедавших там транзитных пассажиров все-таки обратились в вещество, то на него давно должен был упасть метеорит. Он уничтожил бы всех: повара — тетю Фросю, трех судомоек, директора Васю Тимофеева и пятьдесят миллионов таракан, цивилизованно обживших все помещение. Мир вне дымящейся воронки стал бы светлее, а лесополоса в пятнадцати минутах езды — чище.

Леся тоже прихлебывала спирт и мыслила о любви. Вот как случается, думала она, вроде есть любовь, как у Людки с Костей, а мне ее такой не надо. Мне нужно, чтобы, как у Джоанны Линдсей… что бы ах! Вот как мне нужно. Что бы Гектор был и машина с черным кожаным салоном. И еще она думала о букетике, встречающем ее под ручкой двери в библиотеку. Каждый день. Уже три месяца и много букетиков. Она вынимала их и ставила в банки с водой. Высохшие цветы мигрировали в мусор. Оставшиеся жили свой срок.

Леся страдала от поллиноза. Стойко шмыгая носом и лупая красными глазами в библиотечной тишине. Кроме нее здесь не обитало ничего. Ничего и абсолютно. Библиотека была Луной в Лесином представлении, небольшой уютной луной. С одним лишь посетителем за два года — парализованной бабушкой, попутавшей ее с собесом. Оставившей на память стойкие запахи тления и валерианы. А еще эта планета была украшена пыльными книгами. И китайскими часами над дверью. Изо дня в день показывающими девять и шесть часов. Время, на которое Леся обращала внимание. Остальное кружилось вне ее.

Если бы не записка и подтаявшая шоколадка. Если бы не эти два таинственных предмета. Они были не отсюда, эта мятая бумажка с конфетой, они были из другого измерения. Параноидально-одинокие, вот какие они были. С бессмысленным смыслом.

«Олеся! Я тибя люлю. Пайдем гулять. Веня Сторожкин»

— Люлю, гагага… — покатилась страшная Людка, в строжайшей тайне посвященная в текст.

— Лыцарь, ыыыы… Веня Сторожкин, аааа… — и последовательно выпила три рюмки со спиртом. — Веня! Гыгыгы… Дай-ка шоколадку закусить, а? кхы…

Леся заложила одну микроногу за другую и опечалилась. Веня это вовсе не Гектор из Джоанны Линдсей, Веня это много хуже. Он, это клетчатая рубашка в соплях, малиновые сланцы и дедушкины брюки на английской булавке в любую погоду.

— Дурак, — посчитала Леся, нахмурившись. Веня стоял перед ней, пуча глаза.

— Гыр, гыр — сказал он смущено и упустил из носа. — Мене, текел, фарес…

Его черные пальцы, выглядывающие из сланцев, шевелились.

— Сопли подбери. Менетекел… — строго подумала Леся. В ее сознание ворвалась Венина изможденная мама и подхватила сына прочь.

— Летите, ангелы, — пронеслось в тонкой неосязаемости Леси.

Веня, конфузясь, похлопал ладонями по воздуху, а мама зло глянула на него. «Пойдем, ирод!» Они испарились, смытые Людкиным смехом.

— Хыхы… Любовничек у тебя, Леська… хыхы… Платков теперь накупай, хыхы… и памперсов… Будете теперь втроем вокзальный сортир мыть… ыгыг… На семейный подряд.

Венина мама, на секунду мелькнув из нереальности, погрозила страшной Людке кулаком. «Блядища», — подумала мама. А Леся вздохнула. Все в этом мире не так. Даже букетики и шоколадки. Была бы я аптекарем, мечтала Леся, таким вот простым аптекарем. Как тетя Вера. А ОН бы ехал через Мерефу, ехал бы вот так…, в большой машине с черными кожаными сидениями. Или коричневыми? Не важно. Ехал бы и заболел. Чем-нибудь легким. Насморком предположим. При этом размышлении Веня Сторожкин немедленно всплыл из темноты и запузырил носом. Страшная Людка загоготала и принялась тыкать в него пальцем.

— Дай шеколадку, красавчик! — орала она.

Веня сопел и лип глазами к Лесе.

— Вот прицепился, — загрустила та, — исчезни уже, Веня Сторожкин, не нужны мне твои букетики и шоколадки.

Он немедленно съежился, растворяясь в теплом воздухе. Последними исчезли тлеющие малиновые сланцы.

Времени никогда не жалко. Да и как его жалеть? Что жалеть? День, час, минуту… что? Пусть их. Хотя они все твои, пожалуй. Проносятся мимо. С тихим неслышимым шорохом. Деловито мнут тебя, теребят, лепят черти что. Морщины, брюшко, лысину и седину. Аккуратные мешочки под глазами. И артрит, и прочие радости. А в теле твоем тоскует о чем-то разум. Непонятная и неосязаемая субстанция. С носорожьими рогами, слонами на тонких паучьих ногах, кусками сыра, саранчой и прочими искушениями.

Почему я не аптекарь? Почему не брожу ненужный и не ищущий ничего? Почему не тоскую о неосознанном? Лесе тоже было скучно. Скучно с часами, показывающими девять и шесть часов, с запахом парализованной бабушки, с пыльными молчащими книгами. Все было постоянно. Миллионолетне. Глупо и скучно всей этой постоянностью.

А вот анализы это да! Амбулаторное обследование это цирк и клоуны. Лотерея с суперпризом, происходящая раз в два года. О тебе не помнят сейчас и никогда не помнили. А тут — вот. Как оказывается, ты не просто ноль и еноно, у тебя, где-то там, в стодесятитысячности, есть единица после запятой. Ты человек, не охваченный здоровьем. И тебя охватывают. И Лесю охватили.

— Интересно, — думала она, разворачивая заветный листик. — Ой, как интересно! И все в нем было хорошо, в этом кусочке бумаги. Прекрасно все было в нем. Замечательно и блестяще, вот как было! «Яйца глист не обнаружены» — сообщал он. И было в этом что-то летящее, выпрыгивающее из рыб. Тигры, винтовки «манлихер» с примкнутыми штыками, разорванные гранаты. Башни, тени и сюртуки. Туман там был и песок.

— Яйца глист не обнаружены, — повторила Леся, обращаясь к своим маленьким ногам. Те молчали и несли ее по неровному асфальту. Им-то все равно, этим ногам. А Леся ликовала.

— Не обнаружены, — пело ее непонятное и неосязаемое. — Радость-то какая!

Счастье баюкало ее. Воздух горел и отдавал вишневым цветом. Даже Веня, и тот забылся со всей своей любовью, букетиками и изможденной мамой. Исчез,