у того кепка совсем сползла с лица, и храп сделался еще сильнее. Благое намерение ни к чему не привело. Тогда Саня потряс его за плечо, намереваясь разбудить, но это было делом совершенно безнадежным — до восьми утра техник Вася находился во власти Морфея, и никакие силы не могли заставить его пробудиться.

— Эй, паря! — наливаясь свекольным соком от натуги и стараясь пересилить храп, прокричал Саня Литвинцев.

Бесполезно.

Сдернули с крюка старую телогрейку, сложили ее вчетверо и положили Васе на крохотный сливоподобный носик. Храп на секунду прервался, телогрейка зашевелилась, задвигалась, будто живая, и в следующий миг тяжелым комком шлепнулась на пол. Странно, а почему же кепка не слетает? У нее что, присоски есть, как у мухи? Бред какой-то — кепка с присосками…

Густой пароходный рев снова потряс округу. Стекла в кибитке продолжали жалобно дзенькать — вот-вот вылетят, стена, та, в которую были врезаны два оконца с хлипкими, выскакивающими из пазов переплетами, в нескольких местах уже дала трещину, еще немного — и в кибитке снова придется делать ремонт, на сей раз уже капитальный. Несмотря на то, что она лишь недавно была отремонтирована — вон, даже запах сырой глины еще не успел выветриться.

Пробовали мы и так бороться с храпом техника Васи, и этак, все способы перебрали — увы, безуспешно.

Растерянный Саня Литвинцев, который до сих пор ни разу не встречался с подобными биологическими явлениями, пошел на крайнюю меру: дрожащими руками достал из сумки сигареты «Памир», в быту называемые не иначе, как «помер» — такие они едкие, крутого вкуса, вышибающие слезу из глаз, чиркнул спичкой, подпаливая сигаретину. В воздухе запахло горьким осенним духом паленых коровьих блинов — крепки славные сигареты «помер», ох, крепки, один раз попробуешь — неделю кашлять будешь.

Сунул сигарету технику Васе под помидорку носа. Тот зажал ее зубами, пароходный рев потихоньку начал увядать и вскоре сошел на нет.

Господи, до чего же хороша тишина после такой канонады! Даже, извините за красивость, звон звезд в ней слышен. И не только звон звезд, а и биение сердца, и движение собственной крови, и ночной говор воды где-то неподалеку, и кряхтенье мерзнущих в темном холоде камней, и то, как среди хребтов рождаются лавины, ворочается под собственной тяжестью мерзлый горный снег.

Прошла минута, другая, третья — Васино храповое устройство бездействовало, он мирно почмокивал губами, теребил ими сигаретку. В этой благодатной тиши мы и уснули.

Утром проснулись от мощного удара, вскочили, ошалело крутя головами. Откуда-то сверху на нас сыпалась глиняная крошка. Оказывается, это Вася, проснувшись, с силой выплюнул окурок, и тот буквально насквозь продавил потолок кибитки.

— Эт-твою! — ругался техник Вася таким детским голоском малорослого человека. Глядите-ка, заговорил! — Во рту — тьфу! Будто табун лошадей вместе с пастухами переночевал. И надо ж догадаться — сигаретой рот заткнуть! Кто это сделал, а?

Мы, естественно, не признались, кто именно сделал, и техник Вася, недовольный происшедшим, встал, нахлобучил на себя кепку и, медленно проскребя сапогами по земляному полу предбанника кибитки, исчез. Совсем из нашей жизни исчез. Навсегда. Больше мы его не видели…

Утро же, не в пример вечеру, было таким тихим и теплым, что просто не верилось: неужто после злого ночного холода такое может быть?

Солнце плавилось в небе, словно кругляк масла в согретом молоке. Такая теплая погода бывает только в добрую смиренную пору бабьего лета: человек невольно размякает от умиротворенной покойной тиши, от тускло поблескивающих в неярком солнце нитей-паутин, неспешно срывающихся с деревьев и пускающихся в полет, от покорного застоя воды, в которой лениво разгуливает речной люд, голавли и окуни, от покорности трав и злаков, уже, увы, не в пример человеку чувствующих предстоящий холод, увядание, тлен. Совсем недалеко, буквально рукой подать, теснились горы — и острозубые, и тупо обрезанные, с неровными стесами, и бугристые, крутые, опасные, и пологие, добродушные, огромные, с резким слепящим сверком вершин, стреляющие то зелеными, то малиновыми, то бронзовыми, то синими лучами, с небрежно наброшенными на плечи пуховыми накидками. Облака здесь не достают до верха каменных вершин, обвисают на плечах, и горы гордо высовывают из курчавых вспененных опоясок свои головы. Действительно, на них будто пуховые накидки наброшены…

Вдруг где-то неподалеку послышалось ошалелое, преисполненное беспардонного счастья «кукареку-у-у-у», настолько откровенное и неожиданное, что мы с Саней даже переглянулись: неужто и здесь, на высоте, которая даже во сне не приснится, водятся петухи и куры, как на равнине, в какой-нибудь обычной орловской или курской деревеньке?

Умывались мы из арыка. Вода была ледяной, жгуче острекающей, кожа от нее враз делалась красной, как бок огнетушителя, дубленой и такой прочной, что хоть ботинки шей. Здешние арыки — это тонюсенькие струйки водицы, неспешно заползающие в пригоршню и прожигающие ладонную мякоть до костей. У каждого дома, у каждой кибитки лопатой прорыт такой арычок — у каждой семьи, используя казенный язык жэковских бумаг, свое водоснабжение.

Дараут-Курган — это промежуточный пункт в нашем маршруте, нам же надо ехать дальше. Через перевалы и хребты, по горным тропам пробираться к самому леднику Федченко, в аил Алтын-Мазар, на местную гидрометеостанцию. Как и на чем пробираться — это будем знать после завтрака. А пока надо смолотить что-нибудь в местной чайхане, после еды настроение поднимется, как нитка градусника на солнцепеке: глядишь — и мысли дельные в голову придут.

Алтын-Мазар, насколько я знал, был совсем крохотным селеньицем — кибитки четыре всего, не больше, — зажатым со всех сторон горами. До Большого льда, как горные таджики и киргизы зовут ледник Федченко, оттуда километров семнадцать. По дороге, если идти на Большой лед, встретятся четыре вспененные малохольные реки. Сууксай, что в переводе означает Холодная вода. Пресловутый лед перед здешней речной водой — это некая теплая субстанция, которую можно вместо грелки использовать, поэтому холодная вода — верное определение. Ведь тут даже безобидная струйка медленного арыка прожигает тело до костей, в этом мы только что убедились. Каинды — Березовая… Странно, откуда тут березы? Тут, кроме камней да арчи, ничего не растет! Сельдара — Грязная река. Бывает и такое, ничего не поделаешь. И последняя река Танымаз. Перевод грозно-романтический, это что-то от гвоздик, политых раствором ядовитого снадобья, — «Ты меня не знаешь?!» Есть над чем задуматься. Алтын-Мазар стоит на берегу реки Сууксай. До Алтын-Мазара нам также повстречается в пути несколько речек.

Пока мы сидели в низенькой чайхане, подогнув под себя на турецкий лад ноги, и ковыряли вилками вчерашний плов, а чайханщик довольно