стертыми чертами, хоть и были они едва видны, но Шатков узнал их. Это были его ребята, с которыми он делил в Афганистане все пополам, — все, абсолютно все располовинивал, только ему повезло больше, чем им, и он теперь ощущает перед ними свою вину… Было бы лучше, если бы он разделил их участь. Шатков беззвучно пожевал губами — стало досадно от того, что человек зависим от обстоятельств, на которые никак не может повлиять, от того, что он остался жив, чувствует свою ущербность, вину и все поступки вольно или невольно должен соотносить с тем, как поступили бы его ребята, если бы они остались живы…

Ночью, когда он оставался один и лежал без сна, пусто глядя в темный потолок, они появлялись перед ним — ребята, с которыми он ходил на задания, рисковал, пил водку, горланил песни под гитару, о жизни старался не задумываться, жил только «текущим моментом», а потом этих ребят не стало: одного поймали душманы и с живого содрали кожу чулком через голову, второй подорвался на мине и истек кровью в вертолете, третьего перерезала пулеметная очередь, четвертый сгорел в бэтээре, пятый в горах сорвался в ущелье… Они были живы, они любили жизнь и хотели жить, но их не стало…

Тому, кто не был в Афганистане, тому не понять, что такое «не стало» по-афгански. Смерть в теплой постели от старческого удушья и гибель от пули — это две разные смерти. Они несовместимы. И вообще это даже понятия разные — в плане физическом разные, вот ведь как.

То, что ночью его посещают умершие люди, не является ли предвестником конца? Ведь умершие всегда приходят за теми, кого хотят увести за собой. Шатков вдавился головой в подушку и закрыл глаза. В следующий миг он потерял сознание.

Глянув ему в лицо, Кононенко привстал на стуле и испуганно прокричал:

— Врача! Сюда врача, пожалуйста!

Потом стремительно выметнулся из палаты в коридор — вылетел испуганной пулей, — слишком уж судорожными, рвущимися стали движения у хорошего парня Игоря Кононенко, — выбив из себя болезненно-нервный кашель, прокричал вновь:

— Врача! Врача в двадцать первую палату!

Ему показалось, Игорь Шатков, оперативник из Москвы, пошедший уже на поправку, неожиданно сдал — в него будто бы с улицы всадили пулю, ударила молния, его придавило деревом, в общем, с ним что-то произошло, — и он сейчас умрет.

Наверное, так оно и было.

Кононенко не уходил из больницы до тех нор, пока Шаткова не привели в сознание, и потом не уходил отсюда несколько дней подряд, пока не убедился, что Шатков будет жить.

Такие люди, как Игорь Шатков, не должны умирать. Такие люди должны жить.

1998 г., п. Внуково — Москва

Человек на тропе

«В горах грянул выстрел: это стрелял Джура. Резкий звук сорвал где-то лавину. Грохот ее падения несколько секунд сотрясал горы»…

«Джура был скрыт скалами. Пули, направленные в его сторону, с визгом отскакивали от камней, не причиняя ему вреда. Сам он стрелял не переставая. Трое верховых пытались поднять тело курбаши на лошадь, один из них упал. Джура удовлетворенно улыбнулся и вновь прицелился, стараясь бить наверняка. Второй басмач, пытавшийся поднять тело Юсуфа, очевидно, раненый, упал на колени, а третий, бросив тело курбаши, пытался вскочить на коня»…

«Доставая патроны, Джура резко протягивал руку назад, и все три басмача замирали на месте, прижимаясь к скале. Как-то, протянув руку, Джура не нащупал патронов и резко повернулся. Решив, что Джура их заметил, один из басмачей рванулся к близкому выступу, чтобы спрятаться за его зубцом, но сорвался и упал вниз, на камни»…

«Люди безмолвствовали, и только клекот горных орлов да шум далекого водопада врывались в песню:

…Как в горах Биллянд-Киика

Басмачи нас окружили,

Били, мучили огнем,

Как Джура зажегся гневом,

Поклялся им мстить до смерти».

(Георгий Тушкан. Джура)

* * *

Чем выше дорога поднималась в горы, тем все более прозрачным и жидким становился воздух, небо набирало звонкую синь, от его ледяного блеска делалось холодно.

Кузов нашей писклявоголосой старой машины был набит бумажными мешками, туго стянутыми у горловины витой бечевкой, ящиками, густо облепленными сургучными нашлепинами, — газик был почтовым и совершал челночные рейсы из областного города Оша в самую сердцевину Памира, в Дараут-Курган. По дороге машина заворачивала во все встречные села, которые здесь зовут аилами, экспедитор оставлял там мешки с почтой, потом мы дружно, скопом высыпали прямо через борт очередную порцию бокастых фанерных сооружений, над которыми кряхтели «Корбюзье» во всех концах страны, творя упаковку на свой вкус и лад, и машина пылила дальше.

Глава нашего пробега, экспедитор Декхан, был человеком веселым, иногда давал отхлебнуть вина из довольно объемистого мягкого бурдюка, заткнутого кукурузным початком, много рассказывал сам, нас слушал, иногда песню заводил, — в общем, дорожная компания (хотя какая там компания — нас было всего четыре человека) слепилась, спаялась в единое целое довольно быстро.

Декхан часто хохотал, ловил ладонью высыпающиеся из глазных щелок крохотные мутные слезки, тряс полными плечами, обтянутыми старым стеганым халатом, имевшим яркую детскую подкладку невинно-веселого цвета, разрисованную цветочками и стручками.

Кроме Декхана, с нами ехал еще один человек — техник, специалист по оптике, с весьма прозаическим именем Вася, Василий. Он направлялся в Дараут-Курган инспектировать гидрометеостанцию. Был Вася-Василий разговорчив, как карась в пору зимней одури, — из него не то чтобы слово, из него даже запятую трудно было извлечь. Угрюм Вася был, и вид имел диковинный, как некий таинственный гном из детской книжки.

Представьте себе два разношенных, ни разу в жизни не чищенных кирзовых сапога с голенищами в виде замызганных печных труб, накрытых сверху плоской, как коровий блин, кепкой. У коровьего блина была оторвана бимбочка — знаете, есть такой кокетливый пупырышек, а вернее, кнопка, что пришивается к макушке кепки, козырек был распорот, из прорехи выглядывала размочаленная картонка. Итак, пара кирзачей, накрытых кепкой, из-под которой выглядывал недозрелый, слегка окрасившийся розовиной томат — так, кажется, зовут маленькие, похожие на сливы помидоры? — да еще два любопытно посверкивающих прозрачно-светлых крапчатых глазика — это и есть техник Вася.

Ростом он был такой невеличка, что когда за стол садился, то ноги с табурета свешивал. Возможно, в силу своего гномьего роста Вася наш был угрюм, как нелюдь. Забился он в угол кузова, накрыл