Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она выводила слова быстро, грязно, то и дело теряя наклон букв. Не сравнить с записками и приглашениями, что К. от нее получал; не чета даже пометкам и ремаркам, коими пестрели поля недописанного романа Lize. Хотя в теплом воздухе будуара не витало запаха спиртного, сомнений не оставалось: графиня довольно пьяна — то ли сама залила грусть и тревогу игристым, то ли ее подначил верный Аполлон, сказав что-нибудь вроде «Совсем ты, Софочка милая, не веселишься». К. склонился, всмотрелся в бумагу пристальнее — после первого беглого взгляда не поверил глазам — и, не сдержавшись, выругался. Дух так и не подошел, похоже наперед зная, что увидит.
Графиня все писала — путано, избыточно, с переливающимся сквозь неровные строчки отчаянием. Капала на послание слезами, едва ли замечая это. Слова плыли, но ни одно от этого не теряло своего тяжелого, смятенного смысла.
Любезный наш друг Виктор Романович!
Жалею, что тревожу Вас в Святки, напрочь не думая о Вашем покое и отдыхе, но поскольку Вы дозволяли писать Вам в любое время, я не могу откладывать, иначе не решусь: Вам самому известно мое слабоволие. Душа устала, сердце болит, и я беспросветно отягощена тем, что по-прежнему считаю большой материнской подлостью, но без подлости, боюсь, не обойтись, если она — во благо.
Бедный наш Андрей вновь сделал это — изрезал себя, да еще, похоже, напоминая мне о своих душевных страданиях, бросил окровавленные платки на моем столе. Он точно воскликнул: «Это ты виновна, ты не уберегла меня, ты!», ведь так? И он прав… Один вид этих платков все сжимает внутри; хочется самой вспороть себе что-нибудь, если есть в нашем организме место, где гнездится печаль. И это в Сочельник, в святую ночь, а ведь до весны еще далеко! Если он так сделал сейчас, что будет весной?
Я не знаю, что овладело им, но даже не могу спросить: с ним, видимо, очередное его полное помутнение, толкающее к бегству; бал он покинул почти сразу после боя часов; карету не взял; никому не дал за собой увязаться… пообещал вернуться ко времени, как все начнут расходиться. Бедный мой мальчик, уверена, это все шум, гвалт, излишние попытки наших гостей с ним пообщаться и страх: вдруг каким-то образом придет тот человек, коего мы с вами обсуждали… Мы его, конечно же, не позвали, если Вам это будет важно. Тем тревожнее приступ, эта кровь… Сейчас же не весна, не весна, не весна, ненавижу весну…
Прямо сейчас, в тишине, наедине с этими платками, я понимаю, что более не могу, а мой брат и Ваш друг Кирилл Яковлевич прав, да и Вы правы. Жизнь наша с Андреем все более сродни жизни с диким неуемным пламенем, с одной разницей: пламя это обожжет скорее себя же, чем нас, ведь, сколько его ни терзал недуг, ни разу он никому не сделал дурного, мой добрый мальчик. Я хочу, чтобы так было и дальше. Я боюсь, что однажды он потеряет эту последнюю крупицу грань своего душевного здоровья, что сорвется и кинется, например, на того человека, будь он проклят; однажды он уже изрезал его портрет или нечто вроде того; Вы помните… Сегодня ведь Рождество… Ах, я уже писала об этом, да и Вы без меня знаете; простите, мысли у меня путаются, и как бы Вы не решились похлопотать насчет места и для меня… но нет. Пока нет.
Я хотела бы знать, в силе ли Ваше предложение свести нас с тем именитым русскоговорящим профессором из Вены — С., верно? — и всячески содействовать помещению моего мальчика в его клинику? Андрей расположен к Вам; Вы интересны ему как личность, как Вы уже могли заметить; ему близки Ваши гуманные взгляды на лечение душевных болезней. Возможно, заехав к нам в праздники, Вы сможете убедить его в нужности шага; скажете, что Ваш друг тоже против горячечных рубашек; что труд и покой — основные его методы (ведь так?)? Знаю, Андрей дурно к этому настроен; знаю, он вовсе не желает вписывать себя в ряды больных и не признает того, что душа его надломлена; знаю, он мнит, будто, чтобы излечиться, ему достаточно живописи и умеренности в сближении с людьми; он хочет еще и учебу, да еще и Вы знаете, по какой стезе, это так дико (не сочтите за снобизм, речь об иной дикости)… но он не понимает опасностей, знаю, не понимает. Столько опасностей… даже если он никогда не шагнет дальше и не тронет других, что, если однажды он порежет себя смертельно? Мне страшно, так страшно, брат же мой все более настораживается, опасается. Я вижу, опасается. У него, конечно, есть свои некоторые поводы; к Lize вот, как Вы знаете, никак не посватается никто достойный; ей, возможно, вредит и слух о недуге брата; не все молодые ведь знают, что общей крови у них нет… вдобавок Кирилл Яковлевич уверяет, что многое пойдет на лад, если удалить Андрея от проклятого этого человека, нет, змеи в человеческом обличии, что ныне вхожа в каждый дом и от которой невозможно, как мне кажется, укрыться. Я так часто вижу его; вижу, что он на нас смотрит; вижу — и разве что сама не хватаюсь за ножи, так ненавижу его и тот блеск, коим ныне он окружен.
Заканчиваю… простите, заканчиваю, иначе Вы точно пожелаете и мне найти теплое место в четырех стенах. Напоследок скажу лишь, что лучше не откладывать. В апреле Андрею исполнится двадцать один