— Да, он стал называть его своим собинным другом, избранным крепкостоятельным пастырем, великим солнцем сияющим, возлюбленным своим и содружебником, а в конце удостоит и титула Великого государя. То есть практически Никон оказался соправителем царя. Патриарх управлял почти всеми делами в России.

— Это можно было считать симфонией власти, когда достигается полное согласие между светским и духовным правлением, а народу от этого только одно благоденствие, покой и мир. Царь и патриарх были единомысленны во всем. Так и должно быть в Священном союзе власти. Особенно в России. Так и хотел сделать Николай II, когда предлагал себя Синоду в патриархи накануне революции.

— Но потом наступил раскол, — продолжил я. — Конечно, немало тут потрудились всякого рода интриганы, вроде тайного иезуита и католика Паисия Лигарида, этого волка в овечьей шкуре, много споров и брожения вызвало в староправославной Руси исправление церковных книг. Но и у самого Никона был довольно сложный и неровный характер: тяжелый и властный. С упрямыми врагами он был жесток. А за непослушание мог и посохом огреть. Хотя никто не отрицает его величайших нравственных и умственных достоинств, сострадний к ближнему. В семнадцатом веке, пожалуй, нет фигуры более значительной и крупнее, чем Никон.

— У него в руках был меч огненной молитвы, — сказал Алексей. — Тот меч, о котором говорит Христос. Когда поднимающей его для возмездия и внушения может быть и неправеден, но прав! Это решительность силы и веры, чего сегодня так не хватает в России. Это не толстовство какое-то, когда ты не противляешься злу явному и скрытому, когда тебя делают безвольным и робким, мертвенным, послушным, по сути — предателем. Это — воинственный меч, готовый к бою с врагами Господа. С ненавистниками и клеветниками Святой Руси. И не даром Никон лелеял мечту, что в будущем Московский патриарх займет первое место среди всех пяти патриарших тронов, станет Вселенским, поскольку и Москва стала уже Третьим Римом, главным оплотом православия. Не для себя, естественно, уповал на это. А ради Христовой церкви. Ведь, собственно, и при избрании он долго отказывался от патриаршего престола, пока сам царь не упал ему в ноги и слезно не умолил.

— Но потом же и отрекся, — добавил на сей раз я. Мне приходилось читать в колледже лекции о расколе в семнадцатом веке. Я был, что называется, в теме. Но Алексей, видимо, изучал эти вопросы специально, более основательно.

— Тишайший просил перед смертью у Никона прощения. И было за что. Патриарх после Собора и суда над ним в 1666 году — число-то какое: знак зверя! — когда в него плевали и издевались, уже находился в заточении в Белозерском Ферапонтовом монастыре. И там его продолжали оскорблять. Но Никон простил. А к нему стекались толпы народа за благословением. И у него открылся чудесный дар исцеления больных. Лишенный патриаршего посоха и мантии, он принял схиму, запертый в дымной и угарной келье. Никон, изнуренный душевными и телесными страданиями, помышлял лишь о вечности, о Боге и России, желал успокоиться под сенью созданной им обители Нового Иерусалима. Когда его наконец-то выпустили из заточения при царе Федоре Алексеевиче, он плыл на стругах по Волге. Уже умирал. Чувствуя это, велел причалить к Толгскому монастырю в Ярославле. Там к нему вышла вся монашеская братия с игуменом во главе. И несметное число жителей города. Многие бросались в воду и плыли к стругам. Изнемогающий Никон уже не мог говорить, только давал всем руку. Плач стоял повсеместно. Плач и колокольный звон. Приобщившись святых даров, страдалец-патриарх оправил себе волосы и одежду, готовясь в дальний путь. Он вдруг увидел Того, Кто подошел к нему. И, распростершись на ложе, сложил крестообразно руки. Вздохнул в последний раз и отошел с миром…

Алексей замолчал, взволнованный и бледный, а я спустя некоторое время произнес:

— Ты словно был там, на пристани. У тебя тоже есть какой-то особенный дар — проникать духовным зрением в суть и смысл прошлого, постигать людей и явления. А может быть, и провидеть будущее. Не знаю, как это тебе удается.

— Да брось! — смущенно отмахнулся он. — Просто Никон — это непреложная величина в истории России и церкви. Когда вся нынешняя смута пройдет — а так непременно будет! — откроется, что этот еще не канонизированный подвижник был действительным борцом и представителем Святой Руси и православия в мире. Личностью, равной Гермогену. Впрочем, пустое судить о степени величины или малости. Важнее другое. Вся история с осуждением патриарха Никона — это в каком-то смысле конец мирной русской жизни. Собор 1666 года разорвал Русь пополам, разделил и церковь, ведь старообрядцы во главе с Аввакумом тоже были осуждены и кончили еще хуже, страшнее, чем Никон. Он и сам чувствовал приближение этого конца и переживал раскол как духовную катастрофу для всей страны. Строго говоря, кем-то, какими-то таинственными силами, конечные судьбы всего человечества были смоделированы на России семнадцатого столетия. Подобное конструирование ситуаций случалось и прежде — и в Европе и на Руси. Они имели самые разнообразные формы — религиозные войны, революции, падения династий.

Но то, что произошло у нас в семнадцатом веке, — это самый узловой момент для дальнейшей судьбы Отечества. Кончился мир жизни, где определяющим и всеорганизующим началом было святоотеческое православие. Вместе с патриархом Никоном оно ушло как бы в некую пустынь, в тайники духовного опыта и веры. И закономерно, что в конце семнадцатого века явился Петр, который принялся со всей антихристианской страстью ломать и саму Русь, и церковь. Я не против Петра I, создавшего вместо Руси великую империю Россию. Но мне ближе такие исторические личности, как Иоанн Грозный и Никон. Скажу больше, семнадцатый век в России — это ее грядущий семнадцатый год с большевистским ужасом. Один коренной перелом прямо привел к другому. А через него — к настоящему. А что ждет в будущем — один Бог ведает.

Гул за окном (в подвале, над нами, вокруг нас?) становился все тише, замирал. Но я чувствовал, что бор-машина лишь обманчиво снижает обороты, будто усыпляя сидящего в зубоврачебном кресле пациента, дает ему время привыкнуть к гудению опасного сверла, расслабиться, а в нужный момент заработает с новой силой, стремясь беспощадно умертвить болезненный нерв.

— Я вспомнил, — произнес Алексей и положил ладонь на записку Агафьи Максимовны. — Когда на судилище у Никона потребовали оставить патриарший посох, он сказал: Отнимите силой, и вышел из Палат. А когда садился в сани, добавил, отряхивая прах от ног своих: Идеже аще не приемлет вас, исходяще из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясите…

— То, что написала тебе Сафонова?

— Да. Боярин Матвеев Артамон выкрикнул ему вслед: Мы прах-то этот подметем! На что Никон, повернувшись, ответил, указывая на явившуюся вдруг комету в небе: Разметет вас сия метла!

— А Иерусалим?.. — спросил я, начиная догадываться.

— Новый Иерусалим, — поправил Алексей. — Тот, что построил патриарх Никон под Москвой. Воскресенский монастырь, где покоятся его мощи. Именно там нас будет ждать Агафья Максимовна.

…Запись разговора товарища прокурора по Елатомскому и Темниковскому уездам с крестьянином Тамбовской губернии, 80‑е годы XIX века: