Тут Маша посмотрела на меня и подала взглядом знак, чтобы я молчал. Но Алексей и не обратил внимания, пребывая в своих мыслях. Интересно, а как бы он среагировал на то, что его невеста возила в лавру Якова? Впрочем, вполне возможно, что даже бы и одобрил. Бессребреники все такие.

— Завтра среда, — произнес он. — Впереди остается один день, когда Ольга будет в приюте. Четверг. В субботу уже будет поздно. Сроки заканчиваются. Времени у нас совсем мало. Если не найдем Ухтомскую до четверга, едем в Черусти.

— А как Агафья Максимовна, ты был у нее? — спросил я.

— Быть-то был, — ответил Алексей со смущением в голосе. — Да только тоже все как-то очень странно.

— Но она-то хоть жива?

Он вытащил из кармана крохотный листочек бумаги.

— Не знаю. Но верю, что жива. Там возле дома какие-то люди крутятся. Дверь заперта. Никто не откликается. Я уже хотел уходить, как из соседней квартиры выглянула соседка. Такая же пожилая, как и Агафья Максимовна. Напуганная чем-то. Она только спросила шепотом: Вы Алексей Новоторжский? Потом протянула этот листок и быстро за собой дверь закрыла. Что-то происходит. Я так понял, что Сафонова куда-то уехала. Но успела передать соседке записку для меня.

— Карусель какая-то, — сказала Маша.

Я взял листочек бумаги и прочел вслух:

— Идеже аще не приемлют вас, исходяще из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясите… Иерусалим не познал времени посещения своего.

Потом протянул записку Маше. Она также прочитала, но молча. И вернула Алексею.

— Ты что-нибудь поняла? — спросил я у нее.

— Нет.

Алексей аккуратно сложил листочек и положил обратно в карман.

— Это евангельские фразы, — произнес он. — Если не ошибаюсь, от апостола Луки. Смысл в общем-то ясен. Но тут важен контекст. Что хотела сказать мне этими словами Агафья Максимовна? Она не могла написать открыто, потому что, наверное, опасалась, что записка попадет в чужие руки. И послание это человек невоцерковленный не поймет.

Но она надеялась, что я догадаюсь. А я. — и он виновато развел руками. — Думаю, думаю, и ничего пока не соображу.

— Напряги мозги как следует, — сказал я — Что означает: отряхнуть прах, прилипший к ногам? Почему Иерусалим не познал времени посещения?

Маша вступилась за Алексея:

— Ты бы сам мозгами поработал. Когда Господь въехал в Иерусалим на молодом осленке, то все Его славили и бросали на дорогу свои одежды и пальмовые ветви. Но Христос, смотря на народ, заплакал о нем и о городе. Он знал, что через три дня они будут кричать уже другое, требуя казни.

Алексей продолжил за нее, вытащив из кармана Евангелие и найдя нужную страницу:

— Он сказал: ибо придут на тебя дни, когда враги твой обложат тебя окопами, и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне, за то, что ты не узнал времени посещения твоего. И вошедши в храм, начал выгонять продающих в нем и покупающих, говоря им: написано: дом Мой есть дом молитвы; а вы сделали его вертепом разбойников… Первосвященники же и книжники и старейшины народа искали погубить Его.

Закрыв Евангелие, он задумался.

— Может быть, она имела в виду другой город — Москву? — произнес я.

— Тут конечно же двоякий смысл, — согласился Алексей. — И в первой, и во второй фразе. Иначе и быть не может. Агафья Максимовна, как умела, зашифровала свою записку ко мне. А то, что Москва стала городом фарисеев и вертепом разбойников, — это несомненно.

Было уже довольно поздно. После всего пережитого за сегодняшний день мне хотелось сейчас лишь одного: упасть на кровать и отключиться. Но Алексею тем не менее я дал суровое задание:

— Вот сиди теперь всю ночь и расшифровывай.

— Я и сам не усну, пока не догадаюсь, — ответил он.

4

Среди ночи меня разбудил непонятный монотонный шум. Словно где-то за окном (или на первом этаже, в подвале) работала гигантская бор-машина. Гул этот порой то затихал, то, напротив, становился еще сильнее, громче, как будто сверло добиралось до обнаженного нерва в дупле зуба, и тогда слышался уже визг больного — мучительный, но короткий: и вновь шло однообразное гудение. Лев Юрьевич, комендант общежития, оказался прав. Похоже, с теплоцентралью действительно было что-то не в порядке. Или же это дудела огромная труба, если уж не библейского, то московского происхождения.

— В полночь началось, — сказал Алексей, увидев, что я приподнял голову с подушки.

Сам он сидел за столом, под горящей лампой. Конечно же так и не ложился отдохнуть. Спать мне больше тоже расхотелось. Особенно с таким раздражительным фоном. Гудение разносилось, должно быть, на несколько кварталов вокруг. Если не на четверть города. Интересно все же, что бы это значило? Но за последнее время в столице произошло уже столько странных явлений мистического свойства, что одним больше или меньше — не суть важно.

А Маша, наверное, продолжала почивать в соседней комнате… Ну, конечно, если не убежала в очередной раз. Я встал с кровати и пересел к столу. Выпил холодного чая из стакана. Перед Алексеем лежал листочек бумажки с посланием Агафьи Максимовны. Был он сейчас весь исчеркан карандашом. С какими-то кружочками, крестиками и стрелками. Дешифровшик потрудился.

— Нащупал нить? — спросил я, кивнув на записку.

— Что ты знаешь о патриархе Никоне? — задал Алексей встречный вопрос.

Я уже как-то привык к его манере начинать издалека, кружить и приближаться к главному постепенно. Поэтому, подумав немного, спокойно ответил:

— Ну, что. Шестой патриарх Московский и всея Руси. Семнадцатый век. Простой крестьянин из Нижегородской губернии. Еще мальчиком ушел в монастырь, овладел книжной премудростью. Постригся в Анзерском скиту под именем Никон. Едва не утонул в Белом море, но Господь спас его для промыслительных целей. Стал игуменом, потом пешком пришел в Москву. Очень пришелся по душе царю Алексею Михайловичу Тишайшему. Был оставлен в столице и посвящен в архимандриты Новоспасского монастыря.

— При нем в 1652 году, 30 августа, были по великому откровению обретены мощи святого князя Даниила Московского и повелением государя перенесены в церковь Семи Вселенских Соборов, — подсказал Алексей. — Это тоже Промысел Божий.

— Об этом я как-то не подумал. Ведь именно в 1652 году Никона и избрали патриархом. А до этого он успел потрудиться митрополитом Новгородским, где во время бунта был жестоко избит мятежниками, хотя во время голода кормил их на своем дворе.

— Почти полумертвый, — вновь добавил Алексей, — он собрал последние силы и отслужил литургию в Софийском соборе. А затем с крестным ходом опять направился к бунтовщикам. И, пораженные его мужеством и твердостью, мятежники наконец-то смирились, попадали на колени и просили у него прощения. Никон ходатайствовал за них перед царем, за что заслужил еще большую любовь и уважение Алексея Михайловича.