Фикция, миф и фантазия – вот что опосредует разнообразную гибридизацию с постгуманистической точки зрения. Неслучайно ее теоретическое родство с литературой и в частности с научной фантастикой (англ. science fiction) тут и там подчеркивается Харауэй, к примеру см. другой текст: «Я работаю с SF и в рамках SF как с материально-семиотическим компостом, как с теорией в мутном омуте, с мешаниной»{535}.

Материально-семиотический компост, теория в мутном омуте, мешанина… «В истории литературы Берроуз стал величайшей информационной свалкой: составляя мощную языковую мозаику, он использовал все подручные материалы»{536}, – писал Грауэрхольц в предисловии к берроузовской «Интерзоне».

Когда мы вступаем на территорию современной кибертеории, не покидает ощущение, что вся она движется в той интерзоне, которую задолго до трансантипостгуманистов смастерил Берроуз, – это материально-семиотическое пространство смешений и сплавов, дифференциаций и производства гибридов. Всякий раз, когда пытаешься записать Берроуза в ту или иную когорту – поближе к сторонникам Стива Фуллера, или же Ника Ланда, или Донны Харауэй, – сталкиваешься с немалыми трудностями. Возможно, все дело в том, что он, этот крестный отец киберпанка, ничей – и что он, как Мастер Метаморфоз и Хранитель Гибридов, сумел замешать в своих текстах ростки всех трех указанных направлений, которые, отпочковавшись от берроузовского истока, пустились в развитие частных характеристик, лишаясь при этом исходного многообразия?

Проза Берроуза – эта отлаженная машина по выделке киборганических инноваций, шокирующих и поразительных – умела вместить в себя все что угодно, почти как танжерская площадь. Его интерзона рождает гибридов и киборгов на уровне содержания – сюжетов, и образов, и ризоматичных[49] повествований, где лавинообразный язык переплавляет известные формы людей и вещей в неописуемые и безóбразные смеси. Главное: интерзона рождает гибридов и киборгов на уровне формы, где сами принципы построения текста ломают привычные языковые структуры, в конечном счете обращая в пугающий киборганизм и самый язык. Не просто так флагманский журнал киберкультуры взял слово «интерзона» в качестве названия.

Берроуз был литературным (и не только) технофилом еще до того, как сложился технофильский инженерно-теоретический канон 1980-х. Именно техника в его прозе гибридизирует, бесцеремонно ломая их, форму и содержание – в случае прозы Берроуза сам метод нарезок является этой техникой, машиной, производящей формальные и содержательные гибриды: криволинейные симбиозы двух, трех и более фраз, наложение тем и сюжетов, образы скрюченных, деформированных, переплетенных тел – как людей, так и вещей, а чаще всего и людей и вещей в одном киборганическом целом.

Отсюда ясно, почему Берроуз так запросто стал классиком киберпанка avant la lettre: его увлечение техникой, в том числе техникой инструментального, механизированного производства текстов (cut-up: порезать бумагу, смешать и сшить получившиеся гибриды), изначально уводит его от пасторальной тоски по естественной жизни, свойственной большинству битников и хиппи, и приближает к новой культуре безбашенных технарей, готовой принять за своего литературного идола этого престарелого, но не менее безбашенного прототехнаря. Играя на множественностях, для которых противоречия – не проблема, а только мотив для новых конструкций, гибриды Берроуза обеспечили ему место во многих культурах и поколениях: он органично смотрелся и в beat, и в bit generation, так как его художественный мир легко совмещал основные черты и того и другого.

Киборг берроузовской прозы искусно смешивал органику битников и кибернетику киберпанков, тем самым удерживая интерес самой широкой публики сквозь многие десятилетия. Пожалуй, если в литературе и была хорошая конструкторская заявка на perpetuum mobile, то подал ее именно Берроуз: его художественные машины легко позволяют сшивать все со всем, порождая чудовищ на любой, даже самый извращенный вкус. Дикие мальчики, обдолбавшиеся яхе, на летающих механизмах, в одеяниях античных богов, с крупнокалиберными винтовками и длинными зазубренными ножами – и это только цветочки.

В рассказе «Мое лицо» из лондонского сборника «Дезинсектор» Берроуз, предвосхищая базовый киберпанк-постгуманистический мотив, конструирует машину по переводу и диверсификации идентичностей. Герой-рассказчик предлагает юному официанту поучаствовать в эксперименте по перемене мест. Хитрое приспособление уже наготове: «Можно предположить, что такого рода операцию осуществляют с помощью электрических приспособлений как в фильмах про Франкенштейна неизведанных наркотиков причудливых сексуальных практик. Ничего подобного. Я знал что делать и аппарат уже был у меня в голове треугольник света с вытянутым на три фута острием оно вошло в его голову как раз в нужной точке. Я услышал щелчок контуры изменились»{537}. Одно движение, и голубая мечта постмодерна реализована: я – это другой, как говорил Рембо. Однако у этой мечты есть и темная сторона: «Меня озарило я увидел истощенное тело официанта под рваным розовым одеялом и понял что если „эксперимент“ продолжить он будет все слабее и слабее»{538}. К тому же – и это чуть ли не главное в рассказе – экспериментом сразу же заинтересовались спецслужбы.

Спайка невиданных технологий и вездесущего властного контроля – важнейший мотив, так же роднящий Берроуза и с контркультурным киберпанком (ср. у Стерлинга: «Внезапно о себе заявляет новый альянс – это интеграция технологии и контркультуры восьмидесятых. Нечестивый союз технического мира и мира организованного несогласия – подпольного царства поп-культуры, визионерской гибкости и уличной анархии») и социально-критическим постгуманизмом (Харауэй: «Киборганические единства монструозны и незаконны – в наших нынешних политических обстоятельствах мы едва ли могли надеяться на более сильные мифы для сопротивления и воссоединения»{539}). В рассказе «Идеальный слуга» из того же «Дезинсектора» речь идет о вирусе под названием «Скиталец», который способен на «полное, точное и постоянное программирование мыслей чувств и физических ощущений»{540} и который готовится к применению военным ведомством США. Аппарат контроля использует технику – ту самую технику, на которую постгуманисты и киберпанки делают главную ставку в деле освобождения, – в целях захвата и манипуляции киборгами и гибридами, к которым, конечно, относится и человеческое сознание.

Контроль всегда означает сверхкодирование, вписывание исходной технической – и потому нейтральной – модели в объемлющий идеологический дискурс: «Надо опередить коммуняк… если они опередят нас своим программированием… все младенцы заговорят по-китайски… ‹…› Президент всегда прав. Законы правы. Америка права. Америка всегда права. Американский образ жизни это правильный образ жизни это лучший образ жизни это единственный образ жизни, – отсюда и в вечность»{541}. Дискурс закона, неизменно религиозно-идеологического, и есть сверхкодирование «монструозных и незаконных киборганических единств», номинально угрожающих аппарату контроля. Свое отношение к этому Берроуз демонстрирует без экивоков, в том же рассказе заражая ужасающим вирусом самих эмиссаров закона, агентов контроля, людей из спецслужб.

Поэтому скажем: Берроуз – постгуманист, ведь он видит в технике способ эмансипации, способ борьбы с контролем, тоже технизированным. Заочная подпись писателя под манифестом киборгов несомненна (хотя есть что-то в высшей степени ироничное в