— Бесполезная? И как мы без нее будем общаться? Что это такое получиться: елка, вместо ёлка, и ежик, вместо ёжик? Это же смысловая буква — не просто так.

— Ты помнишь, до революции существовала буква «i»? Такая, с точкой наверху, — обратился Дульцов к Роману, указательным пальцем изобразив ее при этом в воздухе.

— Да. Хорошая буква была, — ответил Роман.

— Она использовалась в некоторых случаях вместо «и», как сейчас используется «ё», вместо «е». Например, раньше если слово «мир» писалось через букву «и», то оно означало…, — тут Дульцов замялся, силясь произнести что-то, но не находя для этого нужных слов, — как бы… противоположность войны… состояние отсутствия конфликта… Ну ты понял. А если писалось «мiр» через букву «i», то имелось в виду «мир», в смысле — планета земля. Сейчас буквы «i» нет, и оба этих слова пишутся одинаково, но у тебя, я думаю, никогда не возникало вопроса, что имеется в виду под словом мир в том или ином случае, например в названии эпопеи Толстого. То же самое с буквой «ё», тем более что эта буква и так уже нигде не пишется… Вообще, тридцать три буквы — слишком много. Надо не только «ё» упразднить, но и «й», «ы», твердый знак тоже.

— Ты что серьезно? Да сокращение количества букв сделает язык примитивным, — как ни в чем не бывало, перешел к другому утверждению Роман. На уровне подсознания он почувствовал правоту друга, но не в силах согласится, попросту уклонился в сторону, акцентировав внимание уже на совершенно другом аспекте обсуждаемого вопроса.

— Кто тебе сказал, что это сделает язык примитивным? — еле сдержал в себе эмоции Дульцов. — При последней реформе русского языка в восемнадцатом году убрали четыре буквы: он стал проще, но при этом его разнообразие ничуть не уменьшилось.

— Из-за уменьшения количества букв потерялись многие описательные свойства.

— Что за ерунда! — воскликнул Дульцов, так что даже сам смутился, как громко прозвучала сейчас в кафе его фраза. — Ничего не потерялось. Ты же читаешь дореволюционных писателей, и при этом понимаешь все, до последнего слова, до мельчайшего нюанса. Реформа совсем не обеднила язык, но сделало его намного легче!

— Да этой реформой убили язык. Раньше буквы имели название, несли в себе смысловой посыл: Аз, Буки, Веди… В ходе реформы они потеряли свое символичное значение, свои корни, — в очередной раз ушел в сторону Роман, попросту не заметив железные аргументы друга.

Дульцов готов уже был взорваться от возмущения. Все те логические доводы, которые он приводил в поддержку своего мнения, Роман упорно игнорировал, и это невероятно его злило. Дульцову всегда нравилось общаться с Романом, нравился его образ мыслей, но при этом его не менее сильно раздражал в нем один пункт, а именно — когда друг нес всю эту чепуху про корни и связь с духовным миром, превращаясь из интересного собеседника в ортодоксального болвана.

На старших курсах института Роман увлекся определенными идеями, и некоторое время даже состоял членом в одной общественной организации. Организация эта было почти политическим объединением, и имела очень самобытное название: то ли «Славянская правда», то ли «Истинная воля». Идеология объединения базировалась на утверждении, что русская культура имеет уникальную, по своей глубине и силе, связь с неким «духовным миром планеты». Для подтверждения обоснованности этой идеи внутри общества активно распространялись и муссировались различные псевдонаучные теории о некогда существовавших на земле невероятно развитых древних цивилизациях, о том, что на самом деле исходя из новейших находок археологов славянская культура является самой древнейшей в мире, что именно от нее пошла вся человеческая цивилизация, что даже якобы в северной Америке в пещерах находили надписи, которым было никак не менее нескольких сотен тысяч лет, и что написаны они были на кириллице. Все эти доводы сами по себе, по отдельности, были абсолютно несостоятельны, а порой даже до очевидности абсурдны, смехотворны; но грамотно выстроенные в систему, они смотрелись довольно стройно: скрывая недостатки друг друга и акцентируя внимания на общих моментах, они поддерживали сами себя, подобно тому, как отдельные металлические части, тонущие в воде, определенным образом собранные вместе могут держаться на ее поверхности. Одним же из основных канонов этой организации как раз и была идея, что через неповторимый и живой русский язык осуществляется необъяснимая современной наукой связь носителя этого языка с «духовным миром планеты».

Роман состоял членом этого объединения чуть больше года, после чего благополучно покинул его, но некоторыми идеями он успел за это время проникнуться очень глубоко. Конечно, это проявлялось только в отношении узкого круга вопросов, таких как происхождение человека, роль русского языка, да еще может быть трех-четырех, но уж если разговор касался этих тем, то Роман демонстрировал невероятную упертость. В такие моменты Дульцов про себя часто сравнивал Романа со своей уже пожилой тетей — глубоко верующей женщиной, которую он, не смотря на это, очень любил. Наблюдая за ними, он выделил для себя в их поведении одну общую характерную особенность: когда речь заходила о религии, его тетя точно так же, как сейчас Роман, попросту игнорировала конструктивную критику и любые доводы, противоречащие ее идеям, и вместо того чтобы приводить аргументы по существу вопроса, как загипнотизированная повторяла какие-нибудь свои убеждения, которые могли даже не вписываться в общий контекст разговора.

Смотря на свою тетю, а позже и на Романа, Дульцов никогда не переставал удивляться тому, как человек легко может сделать свое сознание жертвой сформированных убеждений. Он воочию наблюдал, как люди, строя какую-нибудь идею, собственноручно формируя ее у себя в голове как крепость, потом, выстроив, забирались внутрь и полностью теряли объективность, переставали воспринимать очевидные истины, становились просто непробиваемыми. Его невероятно раздражало, когда человек, закрывшись в подобной раковине, сделанной из убеждений и предрассудков, рассуждал совершенно иррационально, не слыша никаких доводов и упорно противореча любой логике. Имея пытливый гибкий ум, Дульцов всей своей сущностью протестовал против проявлений подобной близорукости, но в то же самое время эти проявления ужасно его пугали. Осознание того, что человек так легко может стать заложником собственных устоявшихся убеждений пробирало его до глубины души. С содроганием приходил он иногда к мысли, что его мозг возможно тоже в некоторых вопросах принял определенную форму, застыл в ней как холодец, и позже, когда, под влиянием новых научных открытий или цепочек логических рассуждений, форма распадется, его отношение к этому вопросу так и останется застывшим в прежней несуразной, нелепой форме. Думал он, что может быть и есть у него