Отринув тьму веков, империи успешной,

Соседей славу удалось стереть поспешно.

И в торжествах побед великолепье Норда созидать!

И смело поддержав порыв мой благородный,

К защите прав Европы она примкнула гордо.

Гармонию и мир восстановить желает,

Анархии гнездо столь смело поражает.

Воспламененных стран, увидим очень скоро,

Несчастий череду и сонм кровавых споров.

Стремления ее повсюду благотворны,

Ветвь лавра ты присудишь ей - бесспорно![541]

В комментариях к поэме Галле раскрывает «честолюбивые» планы императора Павла - «главного противника революции» и оптимистично прогнозирует великолепный успех Франции: «Система всеобщей монархии, созданная Петром I и постоянно поддерживаемая Екатериной II, привела к катастрофическим войнам и нашествиям, которые происходили во времена их правления на Севере и на Востоке. Павел I, более деспотичный и не менее честолюбивый, чем его мать, в тот момент, когда он смог поставить всю Европу под свое иго, приложил большие усилия, чтобы уничтожить великие державы, напав на одну и истощив других. Его амбиции, несомненно, будут иметь смешанные последствия для Европы, если Франция со своими силами не выступит в роли ее гаранта. Только она спасет от падения те самые страны, которые в бреду объединились со своим врагом, чтобы сокрушить ее же»[542].

Если приближенные к властям Франции писатели тиражировали клишированные негативные и критические стереотипы о Российской империи, видоизменяя их под актуальную повестку 1799 г., то представители другой влиятельной политической группы вдохновляли общественное мнение иными способами. Автор, по-видимому, относившийся к ближнему окружению будущего первого консула генерала Бонапарта, в сочинении «О якобинизме англичан на морях и о средствах одержать над ними верх. К нейтральным нациям от автора, сохраняющего нейтралитет» (1799 г.)[543] видел в Российской империи вовсе не воображаемую угрозу и реального врага, а гаранта свободы морской торговли, способного уравновесить чрезмерное влияние усилившейся Англии. «Когда император Павел начал править Россией, - полагал автор памфлета, - он имел великую и славную цель, и это была защита торговли нейтральных стран и свобода прав для всех на использование океанических просторов, но против своего собственного характера, естественно склонного к крупным замыслам, он потерял интерес к этому великому проекту ради достижения одной малой цели. Он вступил в коалицию с Англией, чья политика состояла в том, чтобы использовать его же в своих собственных целях и превратить его против его желания в орудие разрушения. Его искренность и отсутствие всякой подозрительности и подготовили ту западню, в которой он оказался. Если коалиция одержала бы победу и Франция была бы завоевана, важность России как морской державы была бы поглощена вместе с ней, ее флот тогда не имел бы более никакой пользы и Павел мог бы передать его целиком английскому правительству. Это правительство позаботилось бы, чтобы французский флот никогда не смог возродиться и тогда все малые флоты Севера оказались бы словно узники под его стражей»[544]. Нетрудно заметить, что автор старательно избегал прямого намека на известный вопрос об острове Мальта, захваченном французами в июне 1798 г., который и послужил одним из факторов вступления России во Вторую антифранцузскую коалицию.

Воздав должное мудрости Екатерины II и ее министров, воплотивших проект «вооруженного нейтралитета», автор призывал русского царя следовать не мудрым и дальновидным проектам Петра I: «Все коалиции начинаются с интриг и завершаются полным провалом. Жалкие и мелкие государства Германии могут продаваться и покупаться, словно скотина на ярмарке, в качестве самооправдания они могут объявить себя ничтожными, но Россия должна питать иные чувства. Петр Великий презирал бы интриги коалиций, он был бы весьма неприятно поражен тем, как Франция прилагает усилия, создавая их, вместо подобных заговоров, мешающих ее процветанию, ей необходимо оставаться непоколебимой и являться предметом восхищения. Отчего бы Павлу, который желает подражать и превзойти его, не сделать бы то же самое?»[545]

Такое комплиментарное отношение к Павлу, к памяти Петра I на фоне постулируемого дипломатами, агентами и ангажированными публицистами Директории клише об «угрозе» со стороны России и одновременно о ее состоянии полного истощения выглядело чрезвычайно свежо и необычно. И внимательный наблюдатель уже мог предугадать, что в одной из влиятельных групп политиков сложилось иное понимание приоритетов внешней политики республики и иное отношение к России.

И только осенью 1799 г. страх, охвативший Францию перед лицом иноземного вторжения и возвращением Бурбонов, сменился всеобщим вздохом облегчения после получения реляций о решительных победах французских войск в Швейцарии и Голландии и расхождении дворов Вены и Петербурга в вопросах ведения войны. Тем временем, для нового государственного переворота в Париже с участием армии все было практически подготовлено и утратившему остатки популярности режиму Директории, несмотря на все усилия талантливых пропагандистов, оставалось просуществовать считаные недели.

Для сравнения системных изменений, которые происходили в восприятии России политической элитой Франции, необходимо обратиться к материалам первых месяцев правления Наполеона Бонапарта. Русская тема звучала весьма заметно, предлагались новые неординарные пути взаимодействия с этой «державой Севера». От первого консула Бонапарта и его окружения, считавших заключение союза с Россией важнейшей задачей, требовалось склонить общественное мнение в пользу подобного изменения внешнеполитического курса. Важным моментом в этой пропагандистской кампании стала публикация программного сочинения «О состоянии Франции в конце VIII года»[546]. Собственно, составителем и автором этого текста, к которому, видимо, также приложили руку Талейран и Бонапарт, был известный дипломат Александр Морис Блан де ля Нёт д’Отерив (1754-1830). Революция не помешала его карьере профессионального дипломата: бывший дворянин д’Отерив проделал огромный путь от рядового служащего до одного из первых лиц в официальной иерархии империи. После работы в Оттоманской империи и миссии в Яссах он исполнял обязанности консула в Нью- Йорке. Вернувшись в годы Директории, он занимал в министерстве иностранных дел важную должность начальника отдела «южных стран», а затем стал государственным советником и хранителем архива, являясь, по выражению Ж. Тюлара, «серым кардиналом» при Талейране[547]. Временно исполнявший обязанности министра д’Отерив и написал сочинение «О состоянии Франции в конце VIII года», содержавшее апологию внешней и внутренней политики первого консула[548]. Главными событиями, определившими судьбу Европы в уходящем столетии, д’Отерив считал возникновение Российской империи, вступление Пруссии в ранг великих держав и развитие колониальной системы во всем мире. Таким образом, с первых же строк автор выказывал особый интерес к России. Свой мемуар д’Отерив начал с общей оценки петровских реформ. Не желая преувеличивать или преуменьшать роль Петра в русской истории, он признал большое значение человека, дерзнувшего создать империю по западному образцу в стране, наполовину состоящей из «пустыни», населенной рассеянными и полудикими народами, но при этом осторожно критиковал царя-реформатора за неразборчивость в средствах и отмечал поспешный характер его реформ. Ведь в конечном итоге, отмечал публицист, выбор средств при проведении преобразований в стране чрезвычайно важен, и неразборчивость в них не замедлила сказаться на результатах. Успех петровских реформ, по мнению д’Отерива, был частичным и виной тому отчасти послужило «нетерпение гения» императора, который, вводя новые порядки, одновременно с этим желал пользоваться и результатами реформ. Естественным следствием преобразований начала XVIII в. в России стало два независимых процесса: развитие государства происходило отдельно от процесса цивилизации, полагал д’Отерив. Уже при наследниках Петра страна, оставаясь позади всей европейской цивилизации, начала использовать в дипломатии те же самые методы, что и другие государства, и заставила принять себя в систему международных отношений Европы. Активное вмешательство России в дела на континенте изменило систему союзов, существовавшую со времен Вестфальского мира, и дало новый повод для оживления всех противоречий и застарелых конфликтов, издавна разделявших Европу. Дипломат рассматривал Россию как равную по могуществу своей стране державу и разъяснял, при каких условиях она может стать союзницей Франции. Д’Отерив доказывал, что у его соотечественников нет оснований для страха перед «русской угрозой»: «Франция, быть может, единственная страна, которая не имеет никакого повода бояться Россию, не имеет никакого интереса желать ее упадка, никакой причины чинить препятствия ее успехам и процветанию»[549]. Д’Отерив утверждал, что, отказавшись от своих экспансионистских планов, Российская империя может с успехом участвовать в решении общеевропейских вопросов. Некоторые из своих мыслей Отерив излагал в виде советов российскому императору, предлагая, например, заменить помпезную надпись на триумфальной арке в Херсоне, выгравированную льстецами Екатерины и гласящую: «Дорога, ведущая в Константинополь», на другой, более славный и разумный девиз: «Силы этой империи не будут служить отныне ее увеличению, но будут служить управлению ею». Восхваляя таланты Павла I, дипломат замечал, что самым мудрым решением для него было бы разделить свое государство на две части, одна из которых была бы ориентирована на страны Азии, другая - на европейские государства. Решившись на такую реформу необъятной самодержавной монархии и «подражая в этом примеру одного из мудрейших государей римской империи», и Павел I мог бы создать на месте колоссальной, но плохо управляемой империи два великих государства: «Две самостоятельные империи, которые, будучи объединены интересами близкого соседства и теми чувствами, что внушает общее происхождение, будут независимо друг от друга развивать и лелеять: первая - все ростки того процветания, которое может обеспечить обилие благотворного солнца, торговля с народами Азии через Персию и караванное сообщение с Китаем; а вторая - все те начала, что обеспечивают богатство и мощь приморских народов в Европе. Каждая из этих империй будет иметь собственную столицу: одна - Москву, другая - Петербург. Первая непосредственно завяжет торговые отношения с наиболее могущественными народами одной из самых богатых и самых промышленно развитых частей света; ее отношения с европейскими странами будут непрямыми и, таким образом, прибыль [от торговли] она будет делить со второй [империей], которая, в свою очередь, через море, порты и континентальные границы будет поддерживать отношения с политической и торговой системой Европы. Две империи меньшего размера [по сравнению с нынешней] и гораздо более прочные в своих основах будут быстрее продвигаться по тому грандиозному пути развития, который сама природа открывает всем новым империям. Это великое поприще окажется более четко очерчено, и они яснее увидят ту цель, к которой стремятся, и станут меньше возбуждать зависть и опасения у своих соседей»[550].