Я уже знала, кто ему ассистирует. Мечта отца сбылась. Он так и не взглянул на меня, поглощенный делом, работая рядом с тем, перед кем преклонялся всю жизнь, вместе с той, которую всю жизнь любил. Они вместе жили и вместе умерли. Где бы они сейчас ни были, они вместе, и им хорошо.

Проснувшись, я долго еще сидела с закрытыми глазами.

– Сволочи. Ох, какие сволочи… – четко прозвучал бабушкин голос.

Я открыла глаза и сощурилась – за окном сиял зимний солнечный день.

– Ты что, баб? Кто сволочи?

– Да все эти, вчерашние. Хоть бы один про Зулю вспомнил. Нет, все талдычили: «Андрей, Андрей Францевич, какой человек был…» А Зуля?

Бабушка неожиданно сильно ударила кулачком по подлокотнику.

– Сколько раз ей говорила: учись, из тебя хороший врач будет, поверь, у меня глаз наметанный, многих повидала. Нет, не стала. Для нее белый свет клином сошелся на Андрее, готова была половиком ему под ноги лечь, думать не хотела, что может с ним вровень стать. Вот на всю жизнь в его тени и осталась. Грех сказать, а хорошо, что они вместе… не знаю, как бы она его пережила. А ты, Олька, смотри, не вздумай такой же стать. Любить – люби, а не смей на любимого снизу вверх глядеть. Поняла? А не то прокляну.

– Ты что, баб… – только и могла сказать я.

– Я-то ничего, а ты слушай и на ус мотай. Зуля перед мужем свою жизнь как свечку истеплила. Может, ее счастье в том и было, а ты не такая. И не вздумай другой становиться. Себя сломаешь и никому лучше не сделаешь. Ну что ты на меня уставилась? Я что – говорю непонятно? Иди в институт, у тебя же сессия. А мы тут с Кшиськой все приберем, посуду перемоем, полы – вон как все затоптали. Иди, иди, она собиралась к обеду прийти, скоро уже явится…

Я оделась и как сомнамбула побрела на экзамен, первый в эту сессию. Ослепительный зимний день ничем не напоминал вчерашний – серый, с низким кладбищенским небом. Казалось, что все это – похороны, поминки – просто приснилось.

Сессию я сдала на пятерки: преподаватели молча ставили «отлично» и отдавали зачетку. Но даже повышенная стипендия ничего не решала. Надо было срочно искать работу, и я искала ее, почти не появляясь дома.

Бабушка умерла через две недели. Внешне она осталась такой же, как всегда, но что-то в ней сломалось. В ту ночь я проснулась, потому что из-за стены, из бабушкиной комнаты, послышался смех, но голос не походил на бабушкин. Смеялась молодая девушка, и в голосе у нее звенела радость.

– Кто то ест? Анджей? Ендрусь, ходзь ту![6]

Она опять засмеялась – тише и нежнее.

– Ходжьми… Далей, выжей…[7]

Я лежала с замирающим сердцем, прислушиваясь, но больше не услышала ничего и опять провалилась в сон.

Когда утром я зашла к бабушке, она лежала лицом к стене и успела остыть. На лице у нее остался след улыбки.

Похороны показались дурным сном, повторением недавнего прошлого. А поминок мы с тетей Кшисей решили не устраивать, да и не на что было. Я хотела спросить у нее, что же значили те ночные слова, но так и не решилась. Хватило словаря в читальном зале городской библиотеки и тех обрывков языка, которых нахваталась в детстве. А кого из двух Анджеев – брата или сына – увидела бабушка, с кем ушла «дальше и выше», не имело никакого значения. И делиться этим я ни с кем не хотела.

Надо было жить дальше. В двадцать один год я осталась совершенно одна на свете. На бабушкиной тумбочке нашлась стопка денег, вложенная в потрепанную сберегательную книжку. Бабушка сняла их незадолго до смерти, оставив на счету два рубля пятьдесят копеек. Почти все ушло на похороны. Работу мне пообещали в двух местах, но не раньше чем через месяц.

И тогда в мою жизнь пришел Генка – так же просто, как происходит все по-настоящему важное. Однажды вечером позвонил в дверь, когда я сидела на кухне и решала, что продать в первую очередь. И пришел не с пустыми руками: с двумя банками тушенки и большой пачкой индийского чая «со слоном».

– Здравствуй. Вот, решил зайти на огонек. Можно?

– Можно, проходи, – ошарашенно ответила я.

Генка учился на другом потоке, и я знала его только в лицо, да и то плохо. И сейчас, пока он разувался в слабо освещенном коридоре, я разглядела его – и поразилась, насколько он похож на фотографии моего отца в молодости, разве что волосы не торчат вихрами.

– У тебя картошка есть? Давай поджарим с тушенкой.

Мы чистили и жарили картошку, пили принесенный Генкой чай, говоря обо всем на свете, и я чувствовала, как уходит куда-то мое одиночество. Мы читали одни книги, мы были из одной детской, мы говорили на одном языке, и с ним оказалось тепло и интересно.

– Ну, я пойду, мне на работу.

– А ты где работаешь?

– Фельдшером на скорой. Я после училища поступил. Спасибо за ужин.

Он надел потрепанное пальто, поправил очки и спросил:

– Можно, я буду заходить иногда?

– Заходи, конечно.

Закрыв за ним дверь, я еще сильнее почувствовала пустоту вокруг.

Генка стал «заходить иногда», всегда принося что-то съедобное. Однажды, крутясь на кухне, я предложила ему посмотреть нашу библиотеку, чтобы скоротать время.

– Не вижу, почему бы благородному дону не посмотреть на ируканские ковры! – с пафосом провозгласил Генка, и мы оба расхохотались.

Картошка с грибами стала остывать, когда я оторвала его от книжного шкафа.

– Зачитался… А этой фотографии Войно-Ясенецкого я раньше не видел.

– Прадед с ним работал в войну, бабушка рассказывала. А отец учился у его ученика, вот фамилию не вспомню.

– Повезло же людям…

Развязка наступила через месяц. Уже застегнув пальто, Генка посмотрел мне в глаза и сказал:

– Оль, я хочу остаться. А ты этого хочешь?

– Оставайся.

– А где я буду спать?

– Вон там.

Я постелила ему в комнате бабушки, а утром мы поехали в разные концы города. Весь день я ждала вечера и почему-то была уверена, что Генка ждет его так же нетерпеливо.

Через два дня я пришла к нему сама. Он не спал, и мы так и не уснули до рассвета. Мы ни о чем друг друга не спрашивали, ни в чем не признавались – просто не могли оторваться друг от друга. В ту ночь я поняла, что пришла домой – что этот человек и есть мой дом, отныне и навсегда.

– Я тебя увидел только на втором курсе. Увидел и подумал: это мое, для меня предназначено.

– Ну и?..

– Сама знаешь.

– Это было и прошло.