она. Дочь Шохина-саркора в зеленоватом ситцевом платье, светлом штапельном платке с ярко-красными цветами и стоптанных туфлях без каблуков казалась рядом с ней замухрышкой.

Увидев девушек, Мулло Хокирох направился к ним, поздоровался и, соблюдая все церемонии, расспросил про домочадцев, а потом обратился к Дадоджону:

— Подойди сюда, братишка, знакомься — Марджона-бону! Сестра твоего друга Бурихона. Когда ты уезжал на фронт, она в нашем кишлаке не жила, но наслышана о тебе.

Марджона, кокетливо глянув из-под ресниц, протянула руку и чуть-чуть нараспев сказала:

— О, я действительно много слышала о вас и почему-то таким именно и представляла.

— Очень рад, — скороговоркой произнес Дадоджон, осторожно пожимая узкую, с тонкими розоватыми пальцами, ладонь Марджоны.

— А эту застенчивую девушку знаешь? — ака Мулло кивком указал на дочь Шохина-саркора.

— Узнал! Здравствуйте, Мунавварджон, вон как вы выросли! Школу, наверное, уже кончаете?

— В этом году… — зардевшись от смущения, пролепетала девушка и потупилась.

— Вот молодец! Потом, наверное, поедете в Сталинабад поступать в институт. В какой надумали?

— Пока не знаю, — чуть слышно, не поднимая глаз, ответила Мунаввар.

— Нет, она поедет в Ленинабад — там у нее дядя, — вмешалась Марджона.

— Хорошо, очень хорошо, — проговорил Дадоджон, теряясь перед нею, как Мунаввара перед ним.

— Ну, молодцы, я вас оставляю, а вы уж держитесь друг дружки, смотрите не прозевайте начало концерта, — улыбался ака Мулло. — Во-первых, не хочу вам мешать, а во-вторых, ждут дела, надо подготовиться, после концерта покормим артистов.

Он ушел. Дадоджон вконец стушевался, стоял, переступая с ноги на ногу, и раздумывал, о чем бы еще поговорить или что предложить. Выручила — молодец — Марджона:

— Давайте пройдемся по саду, подышим свежим воздухом. Ведь до начала еще есть время.

— Да-да, целых полчаса! — воскликнул Дадоджон, глянув на часы, и они втроем направились к темной аллее колхозного парка, окружавшего клуб.

Но через несколько шагов Мунаввара увидела каких-то подружек и отстала. Дадоджон и Марджона остались наедине. Они побрели по узкой дорожке, обсаженной розами. Вечерний воздух был напоен их ароматом.

— Вы, наверное, знаете мою маменьку? — воркующе произнесла Марджона, стрельнув глазками, и у Дадоджона екнуло сердце — так истосковалось оно по любви. — Мамочка у меня чудная женщина, образованная, любит стихотворения всяких поэтов и знает их уйму, поет… А я не знаю, в кого уродилась, песенку еще кое-как спою, а стихотворения, как ни стараюсь, выучить не могу. Я больше всего люблю танцевать, особенно вальсировать. Вы танцуете вальс? Ну, конечно, научились в этой Европе, — не дала Марджона открыть рот, но зато вновь заставила сладостно оборваться сердце, как бы ненароком коснувшись своей рукой руки Дадоджона, она сказала:

— Из стихотворений, которые маменька читает, я запомнила только это:

У тебя научилась газель боязливости,

Как пугаться, шарахаться и убегать.

У меня научились свеча, мотылек и цветок,

Как гореть, как сгорать, погибать.

— Ого! — воскликнул пораженный Дадоджон. — Если это называется незнанием поэзии…

— А это вы виноваты, — перебила Марджона. — Вы меня вдохновили, только вы! Вижу, как вы все время боязливо оглядываетесь и чего-то пугаетесь, потому и вспомнила.

Дадоджон был обескуражен: ну и девушка, все подмечает! А стихи-то, стихи как ловко ввернула, откуда она их раскопала? Ака Мулло прав: такая может сразу пленить. С ней интересно. Эх, ответить бы ей стихами!..

Но он ничего не мог вспомнить — ни рубаи, ни подходящий бейт, хотя поэзию любил. Чувствуя, как краснеет до кончиков ушей, Дадоджон проговорил сдавленным голосом:

— Вы покорите любого поэта. — И, справляясь с предательски странным волнением, тихо добавил: — Мне остается только поднять руки вверх, сдаться на милость победителя.

— Руки не поднимайте, лучше подайте мне, — сверкнула Марджона белозубой улыбкой.

Ее ладонь скользнула в ладонь Дадоджона, и их пальцы переплелись. Марджона, понизив голос, задушевным тоном сказала:

— Как хорошо гулять, держась за руки, в ночной тишине, под далекими яркими звездами, и вдыхать аромат пахучих роз. Ох, если бы все поэты чувствовали эту прелесть!..

Дадоджон был изумлен, счастлив и смущен. Его сердце оказалось во власти таинственного и сладостного наваждения, исходившего от теплой и нежной, шелковистой руки обольстительницы, вложенной в его руку. Терзаемый душевными муками, много повидавший и переживший, он жаждал участия, ласки и нежности, а не это ли обещала Марджона, переплетя свои тонкие трепещущие пальцы с его пальцами? Ведь измученному, как и тонущему, достаточно подать руку, и он ухватится за нее в великой надежде на утешение и спасение.

Слегка сжав пальцы Марджоны, Дадоджон сказал:

— А разве можно быть поэтом, не чувствуя красоты?

— Э-э, сколько угодно! Я сама знаю одного поэта, который не вылазит из дома и строчит стихотворения про что угодно. Он не знает, что такое красота и любовь. Даже музыку не слушает.

— Он как плохой солдат, — сказал Дадоджон.

— При чем здесь солдат?

— Солдат, который не знает личного оружия, не солдат!

Марджона засмеялась.

— А мужчина, который не способен пленить девушку с первой минуты, — не мужчина!

Дадоджон вновь смешался и произнес, запинаясь:

— А я… я… я в ваших глазах…

— Вы мужчина, настоящий мужчина! — с жаром воскликнула Марджона и, словно бы устыдившись, потупилась.

У Дадоджона захватило дыхание.

— Представляю, сколько кишлачных красавиц сохнет из-за вас, — медленно и будто с укором проговорила Марджона. — Не одной, наверное, заморочили голову?

— Никто на меня не смотрит.

— Ага, так я вам и поверила!

— Честное слово! — искренне вырвалось у Дадоджона.

— Если бы это было так… — со вздохом протянула Марджона, и Дадоджон вдруг почувствовал, что она все сильнее сжимает его руку.

Кровь бросилась ему в голову. Он рывком притянул Марджону, схватил ее за плечи, намереваясь осыпать поцелуями. Но она резко отвела лицо и отпрянула, потом оттолкнула его и отбежала к скамейке, что темнела под ивой, и села на нее.

Разгоряченный Дадоджон быстро подошел, сел рядом и хотел было взять за талию, однако она ударила его локтем в грудь:

— Эй, потише! Не на такую напали!..

Голос ее, резкий и грубый, охладил пыл Дадоджона.

— Да я это… — забормотал он, глуповато посмеиваясь. — Так уж вышло, не знаю… Я не хотел вас обидеть. Простите, Марджона-бону!

— Я не из тех, которые по первому знаку мужчины бросаются ему на шею, — ответила Марджона и тут же, без всякого перехода, сказала: — Если хотите, присылайте сватов. Вы мне нравитесь — отказа не будет!

Они обменялись взглядом. Пристально, остро глянула Марджона и сконфуженно — Дадоджон. Потом он повторил:

— Ради бога, простите меня, Марджона-бону, я не хотел вас обидеть. — И, сдержанно улыбнувшись, стал прежним — мягким, деликатным и смиренно-страстным