хлеб бы ваш в масле плавал. Деньги сперва научитесь зашибать, потом гоняйтесь за своим дипломом.

Салохиддинов, держа в руках пиалку с чаем, покачал головой и усмехнулся.

— Вы ошибаетесь, почтенный Абдулатиф. Наверное, время перепутали, а? — язвительно произнес он. — Это до революции правил тот, кто имел деньги. Может, и есть ловкачи, которые умудряются покупать дипломы. Но если в голове пусто, грош цена такому диплому. Такой, с позволения сказать, дипломированный жулик далеко не уйдет.

— Нет-нет, муаллим[34], напрасно вы не верите. Если есть деньги, то диплом ни к чему. Я знаю завмагов, которые почти не умеют читать, но зато хорошо знают, как торговать. Какой диплом сделал их завмагами? Деньги! А вы говорите… И еще надо найти человека, которого можно подмазать.

— То есть дать взятку!

— Да! — нимало не смущаясь, с улыбкой ответил Абдулатиф. — Вы что, дорогой муаллим, всерьез думаете, что в наши времена взяточники перевелись? Ого-го! Кругом берут, да еще как берут! Даже ваши учителя не брезгуют. А кто наверху сидит, к тому без подношений и не подступишься. У них все расписано: каждое теплое местечко стоит определенную сумму. Ну, а раз берут, то нам, дающим, живется привольно, не боимся ни черта, ни дьявола.

Дадоджон разинул от удивления рот. О таких вещах говорить так откровенно? Иногда приятели ака Мулло давали понять, что тот или иной ответственный работник берет взятки. Надо знать, как к нему подступиться и сколько дать. Но об этом говорилось намеками, шепотом. Никто не называл ни фамилий, ни имен, поэтому Дадоджон не придавал значения подобным разговорам. Он считал, что все это сплетни, если кто-то и польстился на взятку, это еще не основание считать хапугами остальных. Ну зачем давать либо брать взятки учителю, директору школы или заведующему районо? Это же лишено всякого здравого смысла! Вздор, ерунда! Завмаг, допустим, может получить взятку с продавца или дать своему вышестоящему начальству, а председатель колхоза взять ее у заведующего фермой или завхоза, чтобы покрыть недостачу. Но это же до первой ревизии! Это же никак не утаить!

Когда Дадоджон учился, о таких явлениях, как взятка и подкупы должностных лиц, даже и не заикались — или их не было, так как они беспощадно искоренялись, или были настолько редки, что не приходилось слышать. Кодекс предусматривал за взятку высшую меру наказания — расстрел. Может, эта зараза распространилась во время войны? Привыкнув на фронте к самоотверженности и товарищеской спайке, к тому, что солдаты делились друг с другом последним сухарем и ради товарища жертвовали жизнью, Дадоджон не мог представить, что в тылу кто-то наживался на страданиях и оставался безнаказанным. Ему вспомнился ташкентский привокзальный ресторан, в котором процветал друг Шерхона Берды-ака…

«Интересно, что за тип этот Абдулатиф, чем занимается?» — подумал Дадоджон. Он хотел спросить, но его опередил Салохиддинов.

— Послушайте, почтенный Абдулатиф, а кто вы по профессии, если не секрет? Где работаете? — сказал учитель, словно догадавшись о мыслях Дадоджона.

Абдулатиф улыбнулся, вытер большим цветастым платком губы, не спеша отпил глоток чая и лишь потом весело произнес:

— Да какой может быть секрет? Колхозник я, работаю от колхоза. Продаю в Регаре, Сталинабаде, Курган-Тюбе и других городах миндаль, кишмиш, урюк и прочие сухофрукты. Зарабатываю, скажу вам откровенно, неплохо, лучше, чем получал бы на трудодни. И я доволен, и колхоз, и господь бог. — Абдулатиф хохотнул, а потом обратился к Дадоджону: — А вы, племянник, все толкуете про диплом да про закон. Да я на вашем месте никуда бы не ездил, потопал бы прямиком в райком. Вот я, уважаемый товарищ секретарь, сказал бы, вернулся с фронта, кровь проливал, давайте мне теперь такую-то работу с такой-то зарплатой, обеспечьте жильем и прочим. Не сделаете, в Москву напишем…

Дадоджон и Салохиддинов рассмеялись.

— На работу меня не берут как раз по приказу райкома, — сказал Дадоджон, — нет диплома, потому и еду за ним. Получу его, тогда и направят по специальности.

— Да, недаром же его учили четыре года, — подхватил Салохиддинов, глядя на Абдулатифа. — Наверное, хочется иметь работу по душе. Не так ли?

Дадоджон, улыбнувшись, согласно кивнул головой.

— А, вот оно что! Какая же это работа вам по душе?

— Я окончил юридическую школу.

— В прокуроры метите?! Хорошее дело! Прокуроры — нужные люди. Если вдруг доведется попасть к вам, не откажете в помощи, а?

— Если хорошенько подмажете, — сказал Салохиддинов смеясь.

— Э-э нет, наш племянник не станет брать. Он будет настоящим красным прокурором, коммунистом. У него на лице написано, станет огнем взяточников выжигать…

— И спекулянтов тоже, — вставил Салохиддинов.

— Да, да, всех под корень! — Абдулатиф улыбался, и трудно было понять, то ли он смеется над ними, то ли радуется возможности поговорить, позубоскалить. — Изничтожьте всех взяточников и спекулянтов. И семя их выведите, чтобы и мы не знали хлопот и тревог.

— Постараюсь! — сказал Дадоджон, подладившись под общий шутливый тон.

Тем не менее разговор этот был ему неприятен, и, как только покончили с завтраком, он выбрал удобный момент и выскользнул из купе, встал у окна в проходе. Поезд поглощал расстояние, мчался мимо желтых холмов и золотистых рощ, вдоль разбитой шоссейной дороги, по которой изредка пылили телеги и грузовики. Мелькали телеграфные столбы, на проводах, натянутых между ними, хохлились птицы. Вдали синели высокие горы. Дадоджон смотрел на них, не отрываясь…

Едва он вышел из купе, Салохиддинов разом согнал с лица улыбку, и сдвинув брови, сказал Абдулатифу:

— Вот что, уважаемый товарищ, извините, конечно, но я не имею права смолчать: вы живите и поступайте как вам вздумается, вас не исправить, но не сбивайте с пути молодых… Подождите, дайте договорить. Ваши разговоры попахивают тем душком, за который по головке не гладят. Вы одним махом очернили всю нашу жизнь. У нас есть недостатки, есть взяточники и бюрократы, развелись спекулянты, но утверждать, что повсеместно, — ложь. Нельзя внушать молодежи такие мысли, особенно тем, кто вернулся с фронта. Они проливали кровь за свободу, за родину, за правду. Им продолжать бороться за них, поэтому расшатывать их жизненные позиции — это преступление. Вы понимаете меня?

— Я пошутил, ей-богу, пошутил! — испуганно воскликнул Абдулатиф, прижав руки к груди. — Он же умный парень, понял, что мы шутим, разве нет?

— Да нет, вы-то поначалу не шутили, — холодно произнес Салохиддинов. — Вы абсолютно искренне и даже, простите, с глупым восторгом утверждали, что без взятки у нас и шагу не ступить. Это клевета. Я учительствую почти двадцать лет, мои воспитанники трудятся в разных концах и уголках страны, многие из них