новый народ то приезжает, то уезжает. Ты помнишь, какая толкотня была наутро после юбилейного вечера? Никакой крупной дичи я тут не видал, сколько себя помню.

– Значит, почудилось, – вздохнул Франсуа, обернувшись через плечо.

Его взгляд вновь обратился к дикому берегу.

– Что за зверь тебе почудился? – спросил я, сдерживая волнение и дрожь своего голоса.

– Да вот, самому бы знать, – кисло усмехнулся кузен. – Не то волк, не то…

Он умолк, собираясь с мыслями, и, надеюсь, не замечал моего пристального взора.

– Должно быть, почудилось, – повторил он.

Мой взгляд уже искал там, среди сосен, объятых вечерним заревом, здоровую горбатую фигуру Слепыша. Его шерсть, должно быть, неистово горит в свете позднего солнца, а маленькие глаза никак не реагируют на свет. Но тепло, он не может не чувствовать тепла.

– Если вдруг что увидишь, дай знать, – вздохнул я.

* * *

Никто из «Стефанов» не возражал против отъезда кузена. Его отменное здоровье, по крайней мере, физическое, не подвергалось никакому сомнению. Что же касается его душевных терзаний – все было много проще. Франсуа спешил домой, к своей дорогой семье. Мы простились на ранней заре, еще до восхода солнца. Напоследок мы пообещали друг другу беречь себя и обнялись намного крепче, чем при нашей встрече.

Каменистая дорожка постепенно зарастала мхом, травой, и самые бойкие цветы упрямо пробирались сквозь просветы меж плит. Не помню, от каких именно дум меня отвлек шум кареты. С удивлением я оглянулся через плечо, будучи на полпути к шале. Первой мыслью было то, что Франсуа забыл какую-то вещь у меня, но даже сквозь ранний сумрак было видно, что это другие лошади и другая карета.

Не ожидая никаких гостей в этот час, я решил было встретить гостя уже днем, поспав хотя бы несколько часов. Где-то за лесом уже золотилась заря. Однако врожденное любопытство взяло верх. Неспешным шагом я вернулся назад, к крыльцу, и, скрестив руки на груди, ожидал столь припозднившегося гостя.

Дверь со скрипом отворилась, и фигура, облаченная в строгий черный сюртук с высоким воротником, сошла на землю, не дожидаясь помощи пажа или кучера. Старомодная треуголка была надвинута, закрывая лицо. Наконец гость поднял на меня взгляд.

– Прости, что не поспел на торжественный вечер, – произнес отец, снимая шляпу.

Голос вырвал меня из охватившего оцепенения. Я медленно спустился по ступеням, боясь упасть, ведь ноги мои дрожали от волнения.

– Ты приехал? – спрашивал я, ибо с трудом верил своим глазам.

Намного проще было поверить, будто бы Франсуа де Ботерн забыл все наши многолетние обиды, учиненные по глупости, нежели тому, что мой отец взаправду стоит передо мной. Не столько годы, сколько тяжелые переживания души сказались на нем. Он выглядел уставшим, ибо дорога всегда давалась ему скверно. И все же он нашел в себе силы обняться со мной. Отчего-то этот добрый жест заставил содрогнуться, и внутреннее волнение щекотливым холодком коснулось моей груди.

Первый же мой порыв идти в шале тут же стих. Я не был готов, чтобы отец знал про Лю, который прямо сейчас спал дома. Скверные вести прямо-таки роились на бледном изнуренном лице отца, и новые тревоги в виде бастарда-калеки сейчас были ни к чему. Из этих доводов я принял отца в кабинете госпиталя. Мы сели на диванах, и, когда принесли завтрак, слуги оставили нас наедине.

Каждое безмолвное мгновение сгущало ту тишину, которая повисла в воздухе. Не решаясь заговорить первым, я глядел на сквозящий из-за плотных занавесок робкий луч золотого утра, которое с опаской, вопреки запрету, пробиралось в кабинет. Отец оставался мрачен, пока собирался с мыслями. Его руки были плотно сложены замком. Пальцы заметно исхудали, подчеркнулись вены и узловатые суставы.

– Я уезжаю, – произнес наконец отец.

– Что? – вздрогнул я.

– Я уезжаю в Фару, – продолжил он. – Ты был прав, когда уехал. Сейчас я это вижу. Твой отъезд пошел тебе на пользу. Да, ты был прав, наш замок сыр и холоден, а наше северное небо уныло и нагоняет тоску, а с ней и болезни. Хоть на старости лет я хочу каждый день видеть солнце.

– Пап, подожди! – Мне пришлось его перебить жестом. – Но наш замок? Кто останется в замке Готье, кто будет следить за ним?

Тут он ухмыльнулся и качнул головой. То была гримаса, какую я не видел ни разу на его лице и от которой становилось не по себе.

– А что с нашим замком? – спросил отец.

Я отупело уставился на него, не узнавая своего родителя. Что-то в нем оборвалось.

– Это просто стены, притом ветхие и холодные, в которых бегают крысы, – продолжал отец. – Это наше наследие, твое и мое. Даже, скорее твое, если пересчитать мои седины. Я пришел не с тем, чтобы просить тебя вернуться – Боже упаси! Просто хотел поделиться с тобой. Я никогда не был так тверд в своих намерениях, как теперь.

– Почему ты покинул замок только сейчас? – спросил я, подавшись вперед. – Что, стены стали ветхими за эти десять лет, которые я провел здесь? И крысы завелись вчера?

Он колебался.

– Пап, прошу тебя, – кротко просил я.

Отец шумно выдохнул, проведя по лицу. Он сдался, но еще собирался с силами. Опущенный утомленный взгляд пялился на ковер. Его рука потянулась к внутреннему карману, из которого извлек те самые часы, с трещиной на стекле в виде раздвоенного змеиного языка. Пульс самого времени, тихое тиканье, наполнили мой кабинет. Заря настойчивей пробивалась сквозь узкий просвет упрямо плотных штор.

Его рука дрогнула, протягивая мне это памятное сокровище. Приняв часы в свои руки, меня пронзил такой холод, который никак нельзя было списать на волнение или страх. Мои глаза в порыве надежды оглядели кабинет, нет ли где термометра, чтобы увериться, будто бы и впрямь холод воцарился здесь, что это не обман злого гения. Но, увы, доказательств тому не было никаких. Это крохотное золотое сердечко продолжало тикать удар за ударом с упрямой и неумолимой точностью.

– А если ты был прав и проклятья существуют? – спросил отец.

Невольно моя рука сжала часы с такой силой, что стекло скрипнуло, а не совладей я с нахлынувшим волнением – треснуло бы еще сильнее.

– Что ты видел? – спросил я не своим голосом.

– Что ты был прав, что уехал, – ответил отец.

– Это не ответ, – хмуро процедил я.

– Другого не будет, – ответил он.

Мои зубы стиснулись до скрипа. Ничего не оставалось, как принять волю отца. В тот же день мы простились, и он покинул Святого Стефана и более не переступал порога сей обители.