– Не помню.

– И я не помню. Отрастишь?

– Для тебя – что угодно. – Он все же поднялся. – Рыжая… если тебе неприятно, то… я потом перескажу… мало ли что там будет… вдруг и вправду…

Не порно.

Любительская съемка домашней камерой.

Рыжая девчонка, старшеклассница в коричневом платье, подшитом так, что юбка едва-едва попу прикрывала. Белый фартук, белые банты.

– Я красавица?! – Варвара кружится перед зеркалом. – Скажи, что я красавица! Он офигеет, когда увидит!

Варвара наклонилась, медленно, явно репетируя, и короткая юбчонка задралась вовсе неприлично, обнажая кружевные трусики.

Мгновенье темноты, и картинка сменилась. Теперь – угол какого-то здания. Кирпичное. Крашенное в серый цвет. На сером же асфальте – черные лужи, в которых отражаются белые туфельки с лаковыми бантами. Выше – белые гольфики и округлые коленки.

Варвара раскраснелась. И волосы растрепались, но ей идет. Миленькая, очаровательная просто, но образ милой школьницы портит сигарета, зажатая в руке. Затягивается Варвара смачно.

– Нашла чего снимать. – Она поворачивается, пытаясь спрятать сигарету. – А если увидит кто?

– Кто?

Вопрос.

И голос такой знакомый… но Саломея не может понять, где и когда его слышала. Одного слова мало…

– Не знаю… завучиха наша… орать станет… и дневник попортит.

– Можно подумать, он у тебя чистенький.

– Да уж, – Варвара рассмеялась и, наклонившись – так же, как она тренировалась перед зеркалом, но сейчас отрепетированно, почти естественно, – выпустила дым в камеру. – Но если папаше донесут, осатанеет…

Конец.

И несколько секунд темноты.

– Снимаешь? Не сади зарядку… погоди…

Возня.

Стук. Вздохи.

– Погоди… как я выгляжу? Поведется, думаешь…

– Сделаешь, как я сказала, и поведется…

Теперь Саломея узнала этот голос и сама удивилась этому узнаванию.

– Да быть такого не может, – шепотом произнесла она.

– Может, – ответил Далматов. – Еще как может. Ты, рыжая, на удивление наивна. И я сам недалеко ушел.

Полог темноты спал.

Комнатушка с обшарпанными стенами и зеркалом, которое висело криво. В нем отражается силуэт, явно женский, вряд ли бы мужчина вырядился в столь пышное платье, ко всему ярко-розовое.

– Главное, не переборщи…

На Варваре узкое платье леопардовой расцветки. С глубоким вырезом, экстремально короткое, столь плотно облегающее костлявую ее фигуру, что Саломее удивительно, как платье вообще налезло на Варвару.

Волосы взбиты рыжей копной.

Глаза подведены густо.

На губах – красная помада.

– Да помню я, помню, – с немалым раздражением произнесла Варвара. – А ты уверена, что память отшибет?

– Уверена. Главное, держись плана…

Прозрачный пакетик, который держит Варвара, исчезает в крохотной ее сумочке.

– Помню я… просыпаюсь наутро вся такая… и плачу, что он меня опоил… принудил… а я его так люблю, что жить без него не могу, и если он на мне не женится, то я напишу заяву, что он меня изнасиловал…

– Про кровь не забудь.

– Не занудничай.

– Варя, это не занудство. Это необходимость. Нужно, чтобы осталась твоя кровь, которую можно сдать на анализ, и выявить в ней рагипнол.

Варвара надула губки.

– Это подтвердит твою версию событий. И даже его мамаша с такими доказательствами не сможет ничего сделать… особенно если заяву подать в области…

Варвара скривилась, похоже, что эти рассуждения были ей совершенно не интересны, и та, которая снимала все на камеру, заметила недовольство.

– Ты же хочешь выйти замуж, Варенька?

– Хочу.

– Выйдешь.

– Я думала, по любви…

– Стерпится-слюбится, – спокойно отрезала женщина. – Или ты думаешь, что Андрюшка, переспав с тобой разок, резко влюбится?

– У меня есть…

– Твоя магическая штука, знаю. Только Уголовный кодекс, Варенька, он куда надежней и понятней.

– А зачем ты все снимаешь?

– Разумный вопрос, – прокомментировал происходящее Далматов. – Мне тоже интересно.

Женщина, которая пряталась за камерой, Далматова не слышала, но Варваре ответить соизволила:

– Затем, дорогая, чтобы у тебя не возникло мысли меня переиграть.

– То есть. – Варенька нахмурилась. – Ты меня шантажировать будешь?

– Нет. Буду страховать себя. Задумаешь меня кинуть, и запись выплывет. А старуха живо сообразит, что с ней делать…

– Тебе тоже попадет.

– Я, Варенька, в отличие от тебя, знаю, что сделать, чтобы задницу свою прикрыть. Поверь, на старуху у меня тоже кое-что есть, поэтому меня она трогать не рискнет. А вот ты… ты, девочка, совсем другое дело…

– А я думала, что мы подруги…

– Конечно, подруги. Но в жизни всякое случится может…

И запись оборвалась.

Далматов встал.

Сложил руки за спиной.

Прошелся у окна, выглянул в это самое окно. Раздраженно дернул ручку, которая заела, но потом все-таки поддалась.

– Жарко. – Он высунул голову, глотая ледяной воздух. – Я сам должен был понять.

– Что понять?

Вот Саломея не понимала ровным счетом ничего.

– Все. Что история эта с двойным дном… или с тройным. – Он говорил, почти перевалившись на ту сторону, лежа на подоконнике. И Саломее вспомнилось, что этаж – пятый, земля далеко…

– Она дура.

– Кто?

– Твоя сестрица. Извини, рыжая, но это очевидно… я все пытался понять… помнишь, что я говорил…

– Ты много говорил.

– Про то, что она – не охотница. Непохоже, что охотница… забудь… она дура. А у дур своя логика… непостижимо!

– Ты злишься.

– Злюсь.

– На кого?

– На себя. На эту… прости господи, хищницу недоделанную… и на ее подружку. Надо было сообразить… выпускной вечер и резко вспыхнувшая любовь… мамаша, которая об этой любви рассказывает. Я ведь чуял, что рассказывает не все!

– Андрея шантажировали.

– Именно. – Далматов оставил окно открытым. – Шантажировали… и жениться заставили… он, думаю, перепугался… мамаша-судья, конечно, от многого отмазать могла, но вот… наверняка были свидетели, которые показали бы, как он с Варенькой заигрывает. И что подливал ей… ведь подливал, пусть и безобидный компот, а значит, наркоты мог сыпануть… представь себя на его месте… ты просыпаешься утром в постели с бывшей ученицей… голова гудит… оно и понятно, накануне ты неплохо отдохнул, но все-таки… все-таки не до полной же потери памяти!