грустно? — доктор заговорил на своем методологическом языке, известном только таким опытным психиатрам.

— Да… — Силов опустил голову.

— Пойдемте домой, там хорошо, — Бочаров повернулся, неторопливо зашагал к зданию, Виктор пошел за профессором. Все остались под сливами — никто даже не решился пойти следом. Лиза отошла от удушья — сидела на лавочке бледная и закрытая ото всех. Игнатьев хотел было подойти к ней, даже сделал несколько шагов, но остановился в нерешительности. Потоптавшись, он тоже развернулся и зашагал к крыльцу.

В коридоре санитар сказал полковнику, что больной очень просил, чтобы тот зашел. Игнатьев хотел было пойти, но решил подождать — нервы его были расстроены, ничего путного от разговора с Силовым может не получиться — буркнул, что зайдет завтра, и вышел из клиники.

Сидя в машине, он думал над странным выкриком больного про царя, когда его оттащили от задыхающейся Лизы. Может, действительно прав профессор и психически нездоровый человек никогда уже не вернется в адекватное состояние. Да и вернуться ему нужно только для того, чтобы получить наказание и сесть в тюрьму. В голове опять всплыл изгрызенный уличными собаками Николай Званцев — трус и идиот, но человек. Пенсионер-инженер, тихо и мирно живущий на ужасном пути сумасшедшего Силова. Наконец, тот фраер Ковальчук, которого размозжили на детской площадке за стопроцентно рядовой случай в практике почти каждого мужчины. Авторитет Рамазан… По правде сказать, ни к кому особого сострадания у Игнатьева не было — только вопиющее чувство справедливости толкало его на эти размышления.

Развернув машину, полковник вернулся в клинику…

— Витя, скажи мне просто и ясно. — Мужчины сидели на подоконнике и разглядывали комнату — мячей уже давно не было — книжки, ноты, музыкальные диски, шахматы… — Ты понимаешь, что никакого царя нет?

— Понимаю…

— Ты понимаешь страдание твоей жены, когда ты заболел, сошел с ума?

— Понимаю…

— И до встречи понимал?

— Да, — Силов отвечал по-детски искренне и смотрел на полковника.

— Что тогда произошло?

— Я не знаю, Сережа, не знаю… Это, конечно, доказать нельзя, поверить трудно, но очень хорошо слышал, что она говорит. Ну, как говорит. Молча… Но я слышал…

— Что она сказала? — Игнатьев тоже внимательно смотрел на Виктора.

— Не могу сказать, страшно.

— Прекрати ты ваньку валять! Чуть не задушил человека, а за что — страшно сказать… Говори!

— Не буду, ты ее тогда задушишь.

— Ты дурак, Силов?

— Нет, я не дурак. Хорошо, я скажу — эта женщина хочет, чтобы все поступали только так, как им самим хочется. Даже если кто-то захочет ее ударить, он может это сделать. Понимаешь? Все могут все! Так может говорить только царь зла! Понимаешь?

Игнатьев понимал. Он сразу вспомнил слова Лизы о Боге, что он такой, какой мы захотим, и никакой больше…

— Как ты это услышал, если она молчала?

— Сережа, это так просто, когда смотришь на человека, смотришь в глаза ему — можно не говорить совсем, все слышно…

Сергей Иванович вытаращил глаза на Силова. «Ничего себе псих», — полковник даже опешил от такого признания.

— Ты знаешь и то, что я думаю, когда смотрю на тебя?

— Конечно, Сережа. Но ты хороший, ты переживаешь. Ты знаешь, что я был ужасным человеком раньше, правда? Когда ты смотришь на меня, ты всегда думаешь только об этом? Мне очень тебя жалко, что ты так переживаешь…

Игнатьев молчал, уставившись на Виктора. Он всего мог ожидать от этого разговора, только не подобного откровения. Что ответить, он тоже не знал — выход был только один. Им полковник и воспользовался. Соскочив с подоконника, он вышел из комнаты и уехал в управление, в котором уже не был почти неделю.

III

Секретарша-кошка Лариса положила на стол начальнику листок бумаги с адресом первой жены Силова Людмилы. У Виктора, оказывается, были дети — четырнадцати и одиннадцати лет сыновья. Поздно Силов обзавелся семьей, видимо.

Ох, как не хотелось всем этим заниматься — хотелось забыться и забыть всю эту ужасную историю — тем более что из Москвы пришел ответ на рапорт Игнатьева, где как-то косвенно подтверждалось, что подобные уголовные дела не раскрываются, что статистика только это и подтверждает. А подрыв «Чайки» вообще московские взяли на себя — туда Игнатьев даже не лез, а только проглядывал информацию следствия, когда секретарша подкладывала в документы стороннюю информацию.

Ох, как не хотелось Игнатьеву ничего — в такие минуты он готов отдать себя в лапы любого маломальски здравого аргумента и закрыть на хрен все эти висяки. Но никого не находилось рядом, полковник душил в себе нотки глобальной усталости и возвращался на свое место. Место справедливости и неизбежности ответа за любой проступок человеческой воли.

Людмила жила в новом симпатичном микрорайоне — там любили оседать представители среднего класса. Это было заметно по ухоженности зелени, детских и спортивных площадок, отсутствию объявлений на каждом кусочке вертикальной площади. Да и река там только начиналась — в ней купались микрорайонные жители, и только потом она текла через грузовой порт в городской центр. Купались и в центре, но чистота воды уже не внушала огромной радости — так, охлаждала тело и отправляла его на сушу глянцеваться под солнцем.

Игнатьев следил за Людмилой от самой остановки до дома, включая и универсам — купленная еда была обычной, калорийной, без соблюдения каких-либо диет или правил. Да и сама Людмила не отличалась на вид адептом здорового образа жизни. Взрослая сильная и грузная женщина, привыкшая самостоятельно справляться с невзгодами жизни. Судя по пиву, любила сериалы телеканалов не первых кнопок, которые неплохо идут под этот мужской напиток. В общем, полковник за десять-пятнадцать минут знал про Людмилу практически все — тонкости его не интересовали.

Людмила оказалась корректором или редактором в местном издательстве — была начитанна, современная литература для нее была естественным интересом, так и детей воспитала — книги читали вслух по очереди по субботам, а в будние дни традиционно делились впечатлениями, которые фейерверком рассыпала ежедневная жизнь. Старший приносил в дом неплохие для подростка деньги — он уже год как стал международным гроссмейстером, его рейтинг рос от соревнований к соревнованиям. За шахматы платят, Валерий привозил из каждой поездки печатные новинки (квартира была завалена книгами) и отдельно маленькую бумажку — выписку со счета кредитной карты. Семья жила дружно и умно. Младший увлекся большим теннисом, вымахал вместо старшего, да так, что на улице можно было перепутать их возраст. И раньше, и сейчас тем более парни не дрались — слишком разные весовые и умственные категории. Мать же, Людмила, научила их прежде всего делиться и никогда не