период представляет для нас значительный интерес. Широкомасштабные реквизиции домашнего пространства Советами – в первые годы большевики стремились превратить необходимость обеспечения жильем оставшихся без крова в результате войны в преимущество, благодаря которому государство брало в свои руки контроль над экономикой и частной собственностью, – должны были оказать заметное влияние на жизнь кружка. То, как Волошин сумел предотвратить реквизицию своего дома, красноречиво свидетельствует не только о его умении налаживать связи и обретать покровительство при восстановлении материальных основ его кружка, но и о том, как его способы достижения этой цели вписывались в развивающуюся систему советской власти.

Если Волошин обеспечил себе физическое выживание, вступая в контакт с администрациями военного и послевоенного времени, то он использовал тот же подход, чтобы обеспечить себе обладание и управление своей собственностью; этот подход заключался в получении необходимых охранных документов. Первый такой документ он добыл во время первого прихода к власти большевиков, с января по апрель 1918 года, после чего большевики были изгнаны немцами. Этот мандат, выписанный на имя Феодосийской уездной земельной управы, гласил, что «усадебное место с садом, огородом и домом» в деревне Коктебель Таракташской волости «остаются в пользовании» «поэта-художника» Максимилиана Волошина[163]. Двусмысленность формулировки – более того, ее противоречивость – заставляет нас обратить внимание на неопределенный характер собственности в те времена. Имущество принадлежало Волошину, и, согласно этому документу, он мог продолжать пользоваться им. В июле 1922 года Волошин получил аналогичный охранный документ от Крымсовнаркома [Купченко, Давыдов 1990: 61]. В 1923 году он получил самое ценное удостоверение, выписанное в Москве непосредственно Народным комиссариатом просвещения, или Наркомпросом:

Настоящая ОХРАННАЯ ГРАМОТА выдана поэту Максимилиану Волошину в том, что он – Максимилиан Волошин состоит под особым покровительством Советской власти, органам которой предлагается оказывать ему всяческое содействие.

1) Его дача и художественная мастерская в Коктебеле вместе с библиотекой, художественными произведениями, литературными архивами и вещами не подлежит ни уплотнению, ни реквизициям, ни обыскам без специальной на то санкции Наркомпроса и находится под охраной Государства[164].

На документе стояла печать и подпись самого Луначарского, главы Наркомпроса. Язык этого разрешительного документа заслуживает пристального изучения. Во-первых, прямое заявление о покровительстве показывает, насколько четко были оформлены отношения между Волошиным, с одной стороны, и Луначарским как представителем и Наркомпросом как государственным органом – с другой. Теперь Волошин был четко обозначен как опекаемый советским государством. Во-вторых, то, что до революции было собственностью Волошина, теперь стало государственной собственностью и должно было охраняться не как собственность Волошина, а как собственность государства. Отношение Волошина к этой собственности основывалось на его статусе опекаемого государством. Наконец, отметим на будущее, что упоминаемые здесь местные власти, которые могли предпринять действия, направленные против Волошина, представляли собой не абстрактную, но вполне конкретную угрозу его дому. Однако, независимо от этих властей, к 1924 году Волошин приобрел достаточное влияние, чтобы убедить государство выдвинуть собственные условия и позволить ему, по крайней мере на данный момент, фактически владеть всей своей дореволюционной собственностью. Но как это ему удалось?

Уже в первые дни установления власти большевиков в Одессе Волошин считал, что можно спасти свою собственность от безжалостной реквизиции большевиками, передав эту собственность некоей коллективной организации. Тогда он предлагал превратить дом Бунина в «Художественную неореалистическую школу», а дом Цетлиных, в котором он жил, – в общежитие для поэтов, как мужчин, так и женщин [Бунин 2017:181–182]. Теперь, даже притом, что Гражданская война близилась к концу, он поспешил пойти по аналогичному пути в определении статуса собственного дома, но так, чтобы этот статус, конечно же, не сильно отличался от того, каким задумывался до революции: уже тогда, наряду с летним пансионом, которым управляла его мать, дом был центром домашней общины литературно-художественной интеллигенции. Таким образом, замысел Волошина создать, по сути, новое советское учреждение имел прочные корни в дореволюционной интеллигентской общественной организации.

Тем не менее Волошину пришлось пройти несколько этапов, прежде чем он пришел к такому институциональному определению своего домовладения, которое могло бы получить одобрение государства. Его первая попытка напоминала о «Художественной неореалистической школе», которую он хотел организовать в доме Бунина. Работая вместе с руководителем соседней Карадагской научной станции, центра, в котором для изучения региона собрались натуралисты, Волошин выдвинул идею создания «художественной научно-экспериментальной студии» под своим руководством и на своей коктебельской даче. В письменном предложении он утверждал, что главный недостаток современной подготовки художественных кадров заключался в том, что студенты могут окончить художественную школу, так и не познакомившись с такими фундаментальными основами природы, как анатомия, перспектива, свет и цвет. Задача его «студии» должна была состоять в возрождении изучения природы с художественной точки зрения благодаря сотрудничеству художников и натуралистов. Практические аргументы Волошина в пользу создания такой школы были конкретными и подробными: наличие дачи, давно ставшей центром художественной деятельности (в которой имелось двадцать пять пригодных для использования комнат); большое количество художников в регионе, которые могли бы, работая вместе с натуралистами, читать лекции и иным образом руководить студентами; прекрасные возможности пользоваться библиотекой из пяти тысяч книг его собственного собрания и 40 тысяч книг из собрания Карадагской научной станции; и необыкновенно интересные пейзажи окрестностей Коктебеля[165].

Вместе с профессором Слудским с Карадагской научной станции они начали искать поддержку своей инициативе во властных структурах, обращаясь (или предполагая обратиться – по архивным документам не всегда понятно, что делалось, а что только планировалось) в такие организации, как Московский художественный сектор, Московский экспериментальный институт живописи и Крымский художественный сектор Наробраза (Управления народного образования)[166]. По ходу дела они обнаружили то, что в дальнейшем оказало большое влияние на судьбу домохозяйства Волошина; они узнали, что более эффективным способом защиты частного дома является определение его не как школы, а как санатория. Они получили разрешение от ЦУКК (вероятно, Центрального управления крымских курортов) на развитие своей организации, но с условием, что она будет называться санаторием для художников и будет принимать больных художников и артистов из северных областей страны. С этой мыслью они отправились затем в Крымздравотдел, где их инициатива также была одобрена[167].

Нужды этого учреждения, как они их описывали, были столь же конкретными и точными, как и их аргументы в пользу его существования: прежде всего, им требовалась абсолютная гарантия того, что школа/санаторий будет располагаться на даче Волошина (ясное указание на главную цель этого начинания!) и что директором этого учреждения будет сам Волошин. Им также нужно было заручиться поддержкой ряда других государственных организаций для создания того, что они называли «бытовой частью» санатория