собой ради других. Эта репутация стала важной основой для укрепления его как локуса персонализированной власти.

До окончательного изгнания белых из Крыма Волошин как минимум трижды совершил аналогичные подвиги, и по меньшей мере один раз – когда Крым вновь перешел под контроль большевиков. Об одном таком случае рассказал журналист, писатель и автор известных мемуаров периода оттепели И. Г. Эренбург. Живший в то время по соседству Эренбург рассказывает, как в мае 1930 года Волошин пытался укрыть от белых большевика-подпольщика, но тщетно, поскольку этот человек «выдал себя неосторожным движением» [Эренбург 1990: 346]. В другой раз при очередной облаве, устроенной белыми, Волошин спас большевика, отца Раисы Гинцбург, с благодарностью рассказавшей об этом в своих воспоминаниях [Гинцбург 1990: 376]. А в третьем случае, уже после того, как в ноябре 1920 года большевики восстановили свою власть в Крыму, он защищал друзей от красных чекистов точно так же, как ранее – от белых добровольцев. Когда Анастасии Цветаевой и ее сыну угрожала толпа пьяных чекистов, конфисковавших ее дом, Волошин быстро привлек к этому внимание другой, более трезвой группы находившихся в городке чекистов и добился, чтобы они защитили Цветаеву[152].

Последняя операция, о которой мы расскажем, была посвящена спасению Мандельштама, который, как помнит читатель, до революции входил в ближний круг домашнего кружка Волошина. Эта история свидетельствует о весьма высокой репутации Волошина и о влиянии, которое он к этому времени приобрел в регионе, а также об опасности и ответственности, связанных с подобным авторитетом. Эту спасательную операцию необходимо рассматривать в контексте всего сообщества писателей, которые искали убежища в этой части Крыма и встречались в кафе, где читали свои сочинения и строили планы издания различных поэтических альманахов и публикаций. Среди этих людей были уже известные нам личности: кроме Волошина, который если не был главой группы, то доминировал в ней, мы находим там Илью Эренбурга; Майю Кудашеву, ранее входившую в число «обормотов», а впоследствии вышедшую замуж за поддерживавшего советскую власть француза Ромена Роллана; Софию Парнок, одно время бывшую любовницей Марины Цветаевой; Аделаиду Герцык, женщину, которая прежде являлась одной из наиболее значимых подопечных Волошина (Кудашева, Парнок и Герцык, наряду с Анастасией Цветаевой, все вместе проживали в соседнем поселке Судак); и наконец, Мандельштамов. Это и в самом деле было собрание старых друзей или, по крайней мере, бывших членов дореволюционного кружка Волошина. Еще одним посетителем был Э. Л. Миндлин, чьи воспоминания об этих событиях во многом уточняют то, о чем писали и умолчали два других автора, обращавшихся к этой теме, – Волошин и Эренбург. Однако в совокупности эти три повествования дают представление об огромной важности мелких внутригрупповых сплетен и личных конфликтов в складывающейся системе персонализированной власти.

Как с некоторым раздражением вспоминает Волошин, на самом деле Мандельштама пришлось спасать дважды. Первый раз он привлек внимание белоказака, спрашивавшего одного из местных жителей, нет ли в округе каких-нибудь «жидов», и узнавшего о братьях Мандельштам. Вскоре Мандельштам в панике явился на дачу Волошина и отвел его в свою комнату, где казак просматривал его книги [Волошин 1990: 301]. Волошин пишет:

«А это Евангелие, моя любимая книга – я никогда с ним не расстаюсь», – говорил Мандельштам взволнованным голосом и вдруг вспомнил о моем присутствии и поспешил меня представить есаулу: «А это Волошин – местный дачевладелец. Знаете что? Арестуйте лучше его, чем меня». Это он говорил в полном забвении чувств. На есаула это подействовало, и он сказал: «Хорошо. Я Вас арестую, если М<андельшта>м завтра не явится в Феодосию в 10 ч утра» [там же: 301].

Вопрос благополучно разрешился, поскольку полковник, к которому Мандельштам должен был явиться в Феодосию, оказался поклонником его поэзии и тотчас же отпустил его. Но под впечатлением от такого проявления белыми антисемитизма и Мандельштам, и Эренбург решили перебраться из Коктебеля в город Батум. Должно быть, Волошин приложил руку к организации их переезда, поскольку именно его друг, управляющий феодосийским портом (ранее этот человек помог Волошину и жене Маркса попасть на поезд, следующий в Керчь), раздобыл билеты до Батума для Мандельштама и Эренбурга. К сожалению, их отъезд был омрачен мелкой, но неприятной ссорой из-за книги, пропавшей из библиотеки Волошина: Волошин считал, что ее взял Мандельштам, а тот, по-видимому, ее не брал. В результате этого недоразумения они обменялись резкими письмами, не делая тайны из их содержания, из-за чего стали предметом сплетен в литературном сообществе Феодосии [Миндлин 1990:426].

Однако никто, кроме сплетников, не придал бы значения этой стычке, если бы прямо перед отъездом Мандельштама не арестовали белые. В отчаянии полагая, что спасти его может только Волошин, брат Мандельштама обратился за заступничеством к старой подруге Волошина Кудашевой (у которой в недавнем прошлом был с Мандельштамом небольшой роман). Кудашева обратилась к Миндлину, и они вместе отправились пешком в Коктебель, чтобы заручиться поддержкой Волошина. Пока Миндлин ожидал на коктебельском побережье, Кудашева отправилась на поиски Эренбурга; потом все трое принялись обсуждать, кому из них первым обратиться к Волошину. К сожалению, Эренбург тоже недавно разругался с Волошиным из-за хозяйственных мелочей, в частности из-за пропавшей посуды. В это дело оказалась вовлечена и Елена Оттобальдовна, чье доброе имя яростно защищал Волошин. Итак, представим себе эту троицу, Кудашеву, Миндлина и Эренбурга, собравшихся на галечном пляже напротив волошинского дома и по очереди ходивших на аудиенцию к Волошину, который в это время болел и лежал наверху в постели. Первой отправилась Кудашева, но быстро вернулась, сказав, по словам Миндлина: «Я не могу ’азгова’ивать с Максом. Я так и знала, что не смогу. Он плохо себя чувствует, лежит, злится и о Мандельштаме слышать не хочет. Но это ужа-асно, п’осто ужа-асно!» [там же: 427].

Вторую попытку предпринял Миндлин, но и она не увенчалась успехом. Только после просьбы Эренбурга Волошин согласился написать письмо, в котором называл Мандельштама великим русским поэтом, которого следует оставить в покое. Письмо Волошина стало шедевром презрительной снисходительности как к Мандельштаму, так и к белому адресату:

Т. к. Вы по своему служебному положению вовсе не обязаны знать современную русскую поэзию, то считаю своим долгом осведомить вас, что Ос. Мандельштам является одним из самых крупных имен в последнем поколении русских поэтов и занимает вполне определенное и почтенное место в истории русской лирики. <…>

Не мне, конечно, заступаться за О. Э. Мандельштама политически, тем более, что я даже не знаю, в чем его обвиняют. Но могу только сказать, что для всех, знающих