Она некоторое время смотрела мне в глаза, нежный румянец наконец-то окрасил ее щеки.

– Да, ваша светлость, – произнесла она тихим шелестящим голосом, – вы очень откровенны.

– Как и вы, – ответил я безжалостно. – Думаю, мы на приемах в самом деле можем сидеть рядом.

Румянец с ее щек перетек на нежную шею, а на скулах расцвел пурпуром. Она смолчала, только поклонилась, но я видел в ее глазах, что слово «сидеть» еще как не отказалась бы заменить на «лежать». И вовсе не потому, что в восторге от меня, просто здесь пока что эту мелочь крупно переоценивают, и она не отказалась бы получить за нее то, что принято получать от короля или ему равного по власти.

Я же готов платить только по себестоимости, а значит – ничего.

– Хорошо, – сказал я, – позвольте вашу руку, леди Розамунда. Я провожу вас к вашему креслу, оно рядом с моим, но это вам уже наверняка сказали.

Она кивнула, глаза снова очень серьезные.

– Сэр Ричард, – голос ее был строг и деловит, – я умею держаться в обществе. Думаю, что усижу и в этом кресле… пока это будет вас устраивать.

– Прекрасно, – произнес я с облегчением. – Хорошо, что вы все понимаете. И что могу вас заменить в любой момент. Никаких обид, это работа, верно?

– Абсолютно верно, – подтвердила она. – Но я постараюсь, чтобы у вас было как можно меньше поводов для недовольства.

Рука об руку мы вернулись в зал. Я провел леди Розамунду к ее креслу, она величаво уселась, не сгибая спины, я поклонился, как кавалер, а не майордом, и вернулся на свой трон.

Рыцари, уже успевшие осушить по два-три кубка, не сразу заметили наше возвращение, затем пошли довольные вопли, над столами поднялись кубки.

Я помахал рукой, держа милостивое выражение лица, скосил глаза на леди Розамунду. Она улыбалась веселее, как и положено молодой и красивой женщине, но в то же время с чувством меры, все-таки в кресле первой леди, а не на улице…

«Неплохо поработали, – мелькнула мысль. – Сколько же Альбрехт провел собеседований, пока не остановился на этой юной и очень неглупой леди?»

Поздно ночью, проводив очередной отряд рыцарей с большой группой пехоты и громоздким обозом, пусть в Брабанте ломают голову, как разместить, я вернулся в покои, отослал слуг и, как боевой топор, рухнул на ложе.

Отгораживают угол для спальни, здесь в огромных залах только потому, что не знают прелести небольших изолированных пространств…

Вспыхнули свечи, я удивился и начал оглядываться. Взметнулся и заревел огонь в камине, оттуда пошел недобрый багровый свет, пугающе огромные черные тени метнулись по стенам.

Через стену вошел человек в плотно облегающем темном костюме, сорвал с головы шляпу с длинным павлиньим пером и помахал над носками блестящих сапог.

– Да ладно вам, – произнес я. – Сэр Сатана, мы выше этих условностей. Вы же смотрите в будущее? А там ни условностей, ни комплексов, ни стыда… все хорошо, легко и просто.

Он хмыкнул с интересом:

– Слова одобряющие, а вот голос… Не нравится, когда легко и просто?

– Проще всего у червяков, – сказал я. – Правда, у амеб еще легче и без затей. Но иногда мне чудится, мир должен стремиться к усложнению?

Он сел на край стола, веселый и довольный, одна нога упирается в пол, другая болтается в воздухе. Багровый отблеск горящих поленьев пал на белые зубы, мне почудилось, что по ним течет кровь, я поморщился и помотал головой, недоставало еще, чтобы и я так же примитивно, как простолюдины, воспринимал дьявола.

– Мир не стремится, – заверил он, – хотя некоторые особи… Вот вы, к примеру. Неужели настолько слабы?

– В чем же? – спросил я уязвленно. – У нас с вами, сэр Сатана, могут не совпадать критерии.

– Вы отказались от такой женщины, – сказал он обвиняюще. – Вы струсили!.. Вы просто увильнули! А настоящий подвижник не стал бы отказываться, но противопоставил бы ее очарованию свой непоколебимый дух паладина, свою стойкость и свою нравственность…

Я поморщился:

– Вот вы о чем… Не слишком ли высока честь… из катапульты по воробьям? Для воробьев, имею в виду. У меня есть более достойные ристалища, где испытывается на прочность мой дух паладина, стойкость и нравственность…

Он улыбнулся так кротко, словно и не Сатана, а что-то вроде Уриэля или даже Махитиона.

– Я просто не решаюсь, – сказал он с глубоким сочувствием, – выразить свое соболезнование.

– В чем? – спросил я раздраженно, хотя, конечно, понял. – О религии, учтите, вести полемику не буду.

– И не надо! – воскликнул он. – Я просто… принес соболезнования. Я же вижу, как вам нравится этот простой рыцарский мир, где все дышит честностью, искренностью, свободой… не отпирайтесь, я же вижу!

Я ответил с достоинством:

– И не думаю отпираться. Да, он мне нравится. Более того, я его люблю, глубоко уважаю идеалы и… постараюсь их распространять по мере возможности.

Он кивнул.

– Да-да, по мере возможности. Очень уместная оговорка. К тому же заметим как бы само собой разумеющееся, что сами вы не скованы рамками рыцарских законов.

Я возразил:

– Я всегда стараюсь придерживаться этих законов!

Он выставил перед собой ладони:

– Разве отрицаю? Нет. Но вы всегда точны в словах, заметили? И сейчас, как бы ни горячились, сказали, что стараетесь придерживаться, а не твердолобо-упорное «придерживаюсь». А вот рыцарь придерживается всегда. Даже когда это во вред ему, его семье, его друзьям и даже – самое святое! – сюзерену.

Я покачал головой, горло стиснуло, я проговорил медленно, с трудом, но от этого слова обретали вес и тяжесть каменных глыб:

– Рыцарство не умрет… Можно ходить в доспехах с головы до ног, носить золотые шпоры, ездить под собственным баннером с гордым гербом, однако рыцарем по духу так и не стать… Однако и в другие времена, в другие эпохи и под другими знаменами можно оставаться рыцарем, сэр Сатана.

– Уверены?

– Рыцарство, сэр Сатана, это не доспехи!

Он смотрел прищурившись:

– Похоже, вы меняете взгляды… Я имею в виду, взгляды на жизнь в вашем мире, который вы покинули с такой охотой.

Я кивнул:

– Да, сэр Сатана. Здесь взрослеют быстрее, чем в моем покинутом мире. И я понял здесь, что и в моем мире все еще есть рыцарство. Хотя распознать его бывает непросто.

– Здесь все проще, – согласился он. – Мне, как и вам, хотелось бы, чтобы все люди, которые нам встречаются, были чисты, искренни и правдивы. Хитрость, двуличие… они всем неприятны, сэр Ричард. Всем!

Я промолчал, как мы ни избегали разговоров о религии, но сейчас приблизились к ней. Прибывшие церковники мне неприятны, он это видит, сочувствует, хотя наверняка и злорадствует, но не показывает виду, но если я скажу правду, то от порицания кардинала и его прелатов следующим шагом будет порицание самого христианства.