распространения абортов, которые они рассматривали как угрозу приросту населения. Ссылаясь на «антиобщественный» характер абортов и их «эпидемические» масштабы, они делали упор на потребности государства в детях, а не на потребности женщин в контроле над своей фертильностью[193].

Рис. 16. Плакат, посвященный абортам

Женщины отвечают

В какофонии голосов, обсуждавших семью, сексуальность и женскую эмансипацию на протяжении 1920-х годов, голоса низших классов, и особенно женщин низших классов, едва слышны. Однако в 1925 и 1926 годах руководство предложило им высказать свое мнение о новом Семейном кодексе, который после его разработки был распространен для обсуждения среди общественности. Стремясь уменьшить роль государственного принуждения и учесть потребности женщин, живущих в незарегистрированных союзах, кодекс предлагал разрешить развод по требованию одного из партнеров, даже если второй против, и обеспечить женщин в незарегистрированных браках такой же правовой защитой, как и в зарегистрированных, включая возможность истребования алиментов. Против этих положений выступили работницы и крестьянки, чьи ответы сохранились в записях. Они выражали консервативные взгляды на сексуальные вопросы и настаивали на том, что участь женщин нужно облегчать за счет укрепления, а не ослабления брака. Они считали, что женщины не должны страдать от социальных последствий новой сексуальной свободы мужчин[194]. Если среди этих женщин и были сторонницы сексуальной свободы, то они либо не осмеливались высказываться, либо их голоса оставались без внимания.

Большинство работниц и крестьянок, высказавших свое мнение, выступили с резкой критикой той цены, которую женщинам приходилось платить за нестабильность семьи и мужскую безответственность. Именно на женщинах лежало бремя воспитания детей и заботы о них, а зачастую и экономическое бремя их содержания. Понимая, что, по крайней мере сейчас, женщинам с детьми не до сексуальной свободы, эти женщины требовали не смягчения, а ужесточения законов о разводе. Как говорила одна женщина из рабочего класса, женщины в большинстве случаев более отсталы, менее квалифицированы и, следовательно, менее независимы, чем мужчины. Выйти замуж, родить детей, попасть таким образом в кухонное рабство, а потом остаться брошенной — это очень тяжелая участь для женщины. Поэтому она выступала против упрощения развода. Женщины указывали на то, что те преимущества, которыми пользуются мужчины-рабочие, их женам могут, наоборот, вредить. Часто мужчины, воспользовавшиеся новыми возможностями, начинали смотреть на своих жен сверху вниз, как на отсталых. Фабричная работница замечала, что на фабрике можно видеть очень неприглядную картину. Пока парень не участвует в политической работе, он работает и относится к жене как следует. Но стоит ему чуть продвинуться вверх — и тут же что-то встает между ними. Муж начинает сторониться семьи и жены, она для него уже нехороша. Другая соглашалась, что нельзя простить мужчину, который живет с женщиной 20 лет, имеет пятерых детей, а потом вдруг решает, что жена ему не нравится. Как это понимать — раньше нравилась, а теперь разонравилась? «Позор вам, товарищи мужчины!» — восклицала она, осуждая мужчин, которые предают своих жен и объявляют, что полюбили другую. «Это не любовь, — утверждала она, — это свинство!»[195]

Женщины выступали за более ответственный подход к сексу и гораздо более строгий подход к браку. Они хотели не столько обеспечить сексуальную свободу женщин, сколько ограничить свободу мужчин. В этом вопросе их взгляды, очевидно, прямо противоречили взглядам Александры Коллонтай, главного теоретика большевистского феминизма. Прочитав статью Коллонтай в местной газете, сельская работница Женотдела вступила с ней в полемику. Она считала, что взгляды Коллонтай, агитировавшей за «свободную любовь» и «свободный союз», направлены на разрушение семьи. Коллонтай утверждала, что духовную жизнь человека, обширную и сложную, не может удовлетворить союз с одним партнером. Сельская читательница же замечала, что в деревне это называется просто-напросто развратом[196]. Считая алименты или зависимость от мужчины унизительными, Коллонтай разработала план обеспечения женщин другими средствами поддержки. Она предлагала создать общий фонд путем взимания двухрублевого налога, который пойдет на поддержку матерей-одиночек, на устройство яслей и детских домов. Этот план, который сильнее всего ударил бы по консервативному крестьянству, нашел мало сторонников. Более простым решением было возложить ответственность за сексуальное поведение мужчин на них самих. Как лаконично выразилась одна женщина: «Любишь кататься, люби и саночки возить».

Эти перепалки происходили вскоре после смерти Ленина в январе 1924 года. Через несколько лет Иосиф Сталин закрепил свою победу над соперниками в борьбе за политическую власть. В некоторых отношениях взгляды этих женщин из рабочего класса напоминали идеи партийных консерваторов, которые рассматривали сексуальный вопрос как маргинальный и делали упор на упорядоченном и ответственном супружеском сексе. Как выразился Арон Залкинд, ведущий апологет точки зрения об ограниченности сексуальной энергии и ее использовании для служения обществу: «Очень боюсь, что при культе „крылатого Эроса“ [отсылка к идеям Коллонтай] у нас будут плохо строиться аэропланы». При Сталине эти консервативные взгляды одержали победу.

Оценка 1920-х годов

Несмотря на все проблемы первых лет и на гендерные предрассудки, как явные, так и скрытые, революция все же предоставила женщинам низших классов беспрецедентные возможности. Наиболее доступны они были для молодых горожанок, особенно одиноких и не обремененных ответственностью за детей. Если такие женщины были готовы принять новые ценности и способны преодолеть или игнорировать барьеры гендерных предрассудков, перед ними открывался новый мир. Последствия можно измерить в цифрах: доля женщин в сельсоветах выросла с 1 % в 1922 году до 11,8 % к 1927 году. С 30 547 женщин — членов партии в 1922 году, что составляло около 8 %, к 1929 году количество женщин в Коммунистической партии выросло до 13,7 %, притом что сама партия численно увеличилась почти втрое. Эти женщины стали авангардом новых советских женских трудовых ресурсов. Они работали администраторами, учительницами, врачами, юристами, судьями, университетскими преподавательницами, редакторами, библиотекаршами, инженерами. Софья Павлова была лишь одной из тысяч таких бенефициарок большевистской революции. «Нигде больше в европейском мире не было такого количества женщин-юристов, профессоров, ученых и художников, а также судей и партийных секретарей, как в Советском Союзе к 1930 году», — писала Барбара Клементс [Clements 1997: 250]. Имеет ли значение в свете таких достижений, был ли истинный мотив чисто утилитарным, был ли он направлен на то, чтобы сломить сопротивление и гарантировать поддержку режиму, как утверждают многие? Или то, что в трудный момент власть предпочла направить свои ограниченные ресурсы на другие цели? Или то, что женщины занимали в основном должности нижнего звена и нигде в советском обществе конца 1920-х годов не пользовались настоящей властью? Или маргинализация женщин в послереволюционной культуре?

То, как историки оценивают 1920-е годы, во многом зависит от