Раскачивая покорно стоящего Ясмуда, Святослав раздел его, потом заставил разуться.

– Что ей скажешь? – спросил Ясмуд, переступая босыми ногами в распустившихся обмотках.

Они оба знали, о ком идет речь.

– Сбежал, скажу, – беспечно ответил Святослав. – Пожаловался, что больно она старая, и ушел среди ночи. Мать поверит. Ты ведь однажды уже бросил ее.

– Не делай этого, – попросил Ясмуд. – Потом жалеть будешь, но…

Он не успел договорить. Изменившись в лице, Святослав резко толкнул его. Нелепо взмахнув руками, Ясмуд потерял равновесие и кубарем покатился с кручи. Кувыркаясь, он пытался ухватиться за что-нибудь, но под руки попадался лишь сыпучий снег, так что остановился он только в самом низу, воткнувшись ногами в сугроб на дне оврага. Нависший на верхней кромке пласт снега, растревоженный падением Ясмуда, посыпался на него, забиваясь за шиворот, за пазуху и в рукава.

Стало холодно. Он поднял голову и увидел лишь редкие сухие стебли, колышущиеся наверху. Приговаривая что-то невнятное, полез Ясмуд обратно по рыхлому желобу, но обнажившаяся земля была обледеневшей, так что он несколько раз скатился обратно и понял, что придется идти по дну оврага, ища выход.

Барахтаясь, высоко вскидывая ноги и всхлипывая от напряжения, пробрался он вперед саженей на десять, где наткнулся на пологое ответвление. Ветер обметал гладкие бугры наверху, а внизу было несколько тише. В голову пришла мысль остаться в овраге и пересидеть метель, но Ясмуд собрался с силами и полез.

Когда он вскарабкался на четвереньках на гору, метель налетела на него с удесятеренной яростью, принялась трепать и рвать то немногое, что оставалось на теле. Сумерки стремительно сгущались, отчего белизна вокруг делалась еще более слепящей. В свисте ветра чудились то звериные, то человеческие голоса, а в белой завесе вспыхивали искры, которые так хотелось принять за далекие огни, но Ясмуд понимал, что он находится очень далеко от жилья, – он в степи совсем один, предоставленный самому себе.

А где же Бог? Покинул? Бросил на произвол судьбы?

Пробираясь через заносы, Ясмуд стал страстно молиться, и вскоре сердце радостно забилось в груди: впереди что-то чернело. Сани? Значит, Святослав раскаялся в содеянном и дожидается теперь или бродит рядом, ища своего дядьку?

– Я ту-ут! – закричал Ясмуд. – Иду-у!

Черное оказалось выросшим из снега терновником, трясущимся и свистящим на ветру.

«Вот и конец мой пришел», – подумал Ясмуд, но вместо того, чтобы покориться и лечь в снег, двинулся дальше, вглядываясь в белую мглу.

Смерть посреди поля была слишком бессмысленной, чтобы принять ее так просто, не поборовшись за жизнь. Даже терновник сопротивлялся смерти, а уж человек и подавно должен.

– Господи, вот он я, – забормотал Ясмуд, задыхаясь. – Весь перед тобой, нагой и слабый, брошенный в пустыне. Но я иду, видишь? Я всегда шел к тебе. Все приму от тебя. Если смерть, то пусть по воле твоей, а не по дурости. Я тебя принимаю, и ты прими сына человеческого…

Какое-то приподнятое, воодушевляющее чувство охватило Ясмуда. Ему показалось… нет, он был уверен: Бог слышит его сейчас. Потому что молитва идет от сердца, от всей души, всего естества Ясмуда. И теперь ничего плохого с ним не случится, не может случиться. Все на свете происходит по воле Божьей, если не заменять ее своей – обособленной, маленькой, изменчивой – волей.

– Иду, – выдохнул Ясмуд в последний раз.

И упал на снег, не чувствуя, как обледеневают слезящиеся глаза.

– Уйди, – сказала Ольга лекарю. – Только горечь от твоих лекарств, а облегчения никакого.

– Чтобы болезнь исцелить, нужно точно знать, что болит, княгиня, – произнес лекарь.

Он коверкал слова при разговоре, потому что был родом из Булгарии и еще плохо знал язык. Его привез Святослав, когда вернулся с Дуная на Днепр, чтобы отогнать печенегов от киевских стен. При нем имелся большой кожаный сундук, полный мазей, порошков, притирок и капель. Однако все эти лекарства были бесполезны от недуга Ольги.

Как вылечишь смертную тоску?

– Давай я послушаю хрипы в груди, твоя милость, – предложил лекарь, показывая забавную штуковину, напоминающую пастушью дудочку с горловиной.

– Моя грудь увяла давно, нечего там смотреть, – отмахнулась Ольга. – Уходи уже. Надоел.

– Но князь…

– А князь пусть придет, – распорядилась она, роняя желтую руку на белое, как снег, покрывало.

За окном стояло синее небо, наполовину прикрытое верхушкой клена. Где-то в листве чирикали воробьи, занятые своими летними воробьиными делами. Умирать не хотелось. Но и жить тоже.

Ольга подняла взгляд на вошедшего Святослава. С годами он сделался мясист и могуч – будто бык ввалился в слишком тесное для него помещение. В сравнении с ним Ольга, возлежащая на просторном ложе, казалась маленькой, худенькой и очень хрупкой. Святослав знал ее как свою мать, для остальных она была княгиней. Но если бы незнакомые люди посмотрели на Ольгу, то сочли бы ее старухой.

Второе исчезновение Ясмуда подкосило ее. Она начала чахнуть и стремительно дряхлеть с того дня, как сын возвратился из Вышгорода один. Он сказал, что Ясмуд сбежал, признавшись, что не готов к женитьбе, потому что дорожит свободой и одиночеством. Зачем тогда он принял предложение Ольги? Да просто не захотел ее огорчать, вот и все.

Рассказ Святослава потряс ее. Два дня она молчала и все думала, думала, а потом попробовала жить так, как будто ничего не произошло, но из этой затеи ничего не вышло.

И вот результат. Каких-нибудь полгода прошло, а женщина преклонных лет превратилась в старуху, и ничего поделать с этим нельзя.

– Звала? – спросил Святослав, стараясь смотреть на мать не прямо, а вскользь, чтобы не замечать морщин на ее лице.

– Сядь, – попросила она, похлопав ладонью по кровати.

Поколебавшись мгновение, он подчинился.

– Я слышала, ты уезжать собрался?

Она задавала вопрос, и он видел, как во рту ее мелькали черные провалы на месте выпавших зубов.

Святослав уставился на свои большие сильные руки, поворачивая их так и эдак и двигая пальцами.

– Мое сердце на Дунае осталось, матушка, – сказал он. – Не любо мне жить в Киеве.

– Тогда зачем оставался так долго? – спросила Ольга. – Я думала, ты еще по весне уедешь.

– Не хотел, чтобы ты капища разрушала и церкви свои ставила, – ответил Святослав, усмехаясь в длинные усы.

– А теперь, значит, уже не боишься? Слаба стала? Не успею?

Святослав шевелил пальцами, глядел на них и молчал.

– Раз уж так долго ждал, то подожди еще немного, – попросила Ольга, протягивая желтую руку и не доставая ею до сына.