Или взять, к примеру, Деда. Тестя моего, то есть. Утверждает, мол, ночами не храпит. "Да не храплю я! — восклицает он с обидой и правотой непреодолимой. — С чего вы взяли?" Наветы-де. Оговоры. Он, дескать, уж собственный-то храп "по любому" бы услышал. На вопрос же: "Кто в таком случае совершенно по-богатырски храпит ночами на весь дом?" лишь хмыкает недоуменно. И смущения, заметьте, ни на золотник.

(Кстати, смотрел справочную литературу: золотник — старинная русская мера веса, равная 4,266 грамма. Надо бы запомнить.)

Разговор о храпе случился вчера, ввечеру, за общесемейным ужином. Я, сыто благодушествуя, предложил считать, что храпит Суседко, домовой. Дед моргнул плутовато, покосился на бабулю (сиречь тещу) и вкрадчиво сообщил, что у него на подозрении иная кандидатура. Без разной там мистики-эквилибристики. Сказать? Ольга прыснула, едва не разлив чай, и в провокационном стиле выступила, что если по ней, так непременно сказать. Сообразительная Машенька, пользуясь тем, что взрослые временно на неё не смотрят, с отстранённым видом полезла за сверхлимитной конфеткой. Я самоустранился, демонстративно кусая окостеневшую сушку. Бабуля же добродушно пообещала угостить одного чрезмерно подозрительного старого болтуна сковородником, а то, глядишь, и вовсе ухватом. Слова её редко расходятся с делом. Тем реже, чем добродушнее произнесены… Вследствие чего виновность в храпе Суседка не вызывала сомнений уже ни у кого. Так мне казалось.

После ужина Машенька взяла меня вначале за мизинец, а когда я присел к ней — и за пуговицу. "Папочка, — сказала она, — поздравляю, ты редкий балбес! Ты зачем обидел Дедушку-Соседушку? Он знаешь, как осердился? Он же тихонький, в жизни не храпел, он не умеет даже — только мурлычет, как котик. А ты… Ой, нехорошо. Я уж, как могла, задобрила его, молочка свеженького налила и конфету свою отдала. Но он же старенький, обидчивый… Так что, гляди: если он тебе сегодня ночью задаст головомойку — сам виноват". Я стал упрашивать её не ругать меня, клянясь, что вину осознал и готов искупить не только молочком и конфетами, но буде потребуется и всем своим жалованием за текущий месяц. Машенька фыркнула недовольно, лобик нахмурила, ножкой эдак маленечко притопнула: "Я тебя предупредила, папка", — и отбыла почивать.

"А книжечку почитать?" — медовым голоском спросил я, подлизываясь. "Мы уже с бабулей договорились", — сказала она, не оборачиваясь, и это значило, что приговор утвержден, вынесен и обжалованью не подлежит: я в опале. Причем минимум на неделю. Сопротивление бесполезно: характер у Машки Ольгин — вредный, кержацкий.

Беда мне с этими женщинами!

…Проснулся я от страшного трезвона.

Дверной звонок надрывался так, словно за нажимавшим его гналась не жравшая месяц волчья стая голов в дюжину. Кого хоть раз в жизни вырывал из сна взбесившийся дверной или телефонный звонок, или шальной стук в дверь, тот никогда не забудет своего состояния в первые секунды после пробуждения. Обычно оно исчерпывающе выражается словом «паника» — со всеми сопутствующими эффектами: учащённым сердцебиением, поднятием шерсти дыбом и так далее. Я слетел с кровати в момент и, уже натягивая штаны, сообразил, что в доме вообще нет никакого дверного звонка, а телефон на ночь отключил я лично. Да и чуткая Ольга спала себе покойно, как надувшийся грудного молока младенец. Следовательно, звонок мне приснился. Я с облегчением опустился на стул и тут же почувствовал, что сзади на меня кто-то смотрит. Упорно и без малейшей симпатии.

Я медленно, заранее настраиваясь на худшее — хоть не знал, что в такой ситуации может считаться худшим — обернулся. Луна лила неяркий свет (это, определённо, цитата — не соображу только, откуда). Задрапированный в лунные лучи на комоде сидел, дырявя меня взглядом, Некто. То ли зверь, то ли человек. Толстенький. Меховой. Рыжий в полоску. Размером с очень большую кошку — килограммов на девять. Встречаются такие монстры среди кастрированных сибиряков, сам видел. Сидел Некто столбиком, как сурок — лапки на животике, и по-кошачьи (правду говоря, на кота он походил изрядно) мёл хвостом вокруг себя. То слева обовьёт, то справа. Недоволен, наверное. Рожа у него была… вроде забавная, а вроде и жуткая. Почти человечья, но уши, пышные бакенбарды, нос розовый и влажный, и глаза — рысьи. И, кажется, зубки. Бородка ухоженная, наподобие тетеревиного хвоста раздваивается. Усы торчком, а кончики усов напомажены и лихо завиты вверх. Походила эта рожа на актёрскую, загримированную к театрализованной детской сказке. Я тотчас вспомнил Машенькино предупреждение — уже без малейшей к нему иронии, без капли сомнения в нём. Так вот ты какой, Дедушко-Суседушко, подумал я, и совсем собрался заговорить с домовым, разрешить недоразумение, как он опустился на четыре лапы, выгнул спину, ощерился и гневно зашипел.

Меня первобытным страхом до самого копчика продрало. Всё-таки, домовой из сказочки-побасёнки это одно, а живой, сердитый, выпускающий и втягивающий фосфоресцирующие вершковые когти всего в полушаге от вас — это совсем другое. К тому же полночь, ветер в трубе плаксиво завывает, и на чердаке словно бы кто-то ходит, похрустывая утеплительной засыпкой, и под кроватью кто-то шебаршит и постанывает, а в оконное стекло что-то постукивает, скребётся этак зловеще… и ты один на один со всей этой чертовщиной. А тем временем в комнате и без того тёмной, стало аккордно темнеть, темнеть, и Луна за тучку спряталась, и уже через один мой прерывистый вдох-выдох темень сгустилась до кромешной и непроницаемой. Только Суседкины глаза пылали холодной зеленью да когти снимали тонкую, свивающуюся в спираль стружку с полировки комода. Я не выдержал и завопил.

Меня растолкала Ольга. Проворчала: "Ты чего мычишь, телок? Кошмар приснился?"

"Ага", — сказал я, опасливо косясь на комод. На комоде сидел большой белый плюшевый, так называемый «ухажерский» медведь, подаренный Ольге неизвестным поклонником ещё до её знакомства со мной. Между растопыренными нижними лапами медведя стояли часы в массивном стеклянном корпусе. На ступнях мишки были нашиты розовые кружочки: поменьше — пальчики, покрупнее — пяточки. Козёл, подумал я привычно об ухажере.

"Пойди, водички попей", — пробормотала Ольга, повернулась к стене и покойно засопела.

И вот, я пошёл, попил водички, отдышался, бросил в рот мятную карамельку, после чего занялся дневником. Всё одно сон меня бежал, выражаясь языком старинных романов. Или я бежал его. "А ну, как засну, — думал я, — а этот — с напомаженными усами, опять явится пугать? Проснёшься заикой или того хуже окривеешь на оба глаза — с перепугу-то всяко бывает". Между прочим, я побывал за печкой и шёпотом попросил у Суседки смилостивиться над дураком. Посетила, знаете ли, минута слабости, простительно… С другой стороны, лучше предусмотреть любые повороты сюжета. Играется-то не выдуманная пиеска — собственная жизнь.

Пойду, оправлюсь, свежим воздухом подышу.

Тот же день, 16 часов.

Спать хочется жутко, но заснуть не могу. И дело даже не в том, что светло. Окна, в конце концов, можно занавесить. Ворочался полчаса и понял — пока всё не запишу, сна не будет. Какой-нибудь психотерапевт посоветовал бы для успокоения выговориться. Так я, в общем, и поступаю: чем дневник не собеседник?