Когда Ян Фирлей коронный маршалек, перед Петром Зборовским, воеводой Сандомирским, получил воеводство Краковское (после того как женился на Гижанке), все давнишние его недруги теперь начали фанатично на него нападать. Гордый и импульсивный Зборовский поклялся Фирлею отомстить. Таким образом, чего больше всего хотел Коммендони, то и осуществилось: партия реформаторов раздвоилась.

Предвидя скорую кончину обессиленного Августа, Коммендони уже больше думал о будущем, чем о настоящей минуте. Он собирал к себя всех, на которых католическая партия могла рассчитывать: Альберта Лаского, мужа большого значения, Андрея Зборовского (не полностью, только частично приобретённого новой верой), Николая Паца, Карнковского и других.

И так, когда Август, от отчаяния брошенный в распутство, умирал в Книшине, окружённый распущенными и жадными придворными; когда Анна Ягеллонка там же рядом, почти в бедности, или, по крайней мере, в серьёзном недостатке и покинутости сидела и смотрела на сундуки, полные денег, вывезенные Гижанкой, две партии, отвернувшись от бессильного и умирающего короля, можно сказать, правили в стране.

Ловкий Коммендони немало испугал католиков, однако от него было трудно избавиться; а кто знает, не было ли его присутствие в эти минуты решающим для поддержания католицизма в Польше.

Ян Фирлей, о котором мы вспоминали как об одном из вождей реформы, был человек честного, сурового и возвышенного характера; один из таких морально великих людей, с таким преобладанием над умами, что некоторые люди предполагали, что якобы он мечтал о короне для себя и к ней стремился. У католиков подобная информация ходила об Альберте Ласком.

Фирлей, смолоду воспитанный Яном из Велички, потом высланный в Лейпциг на учёбу, именно в то время, когда Лютер начинал борьбу с католицизмом, подхватил новую веру, которую сохранил до смерти. Направившись из Лейпцига в Падую, позже со своим дядей Станиславом Тенчинским, подкоморием Сандомирским, он совершил путешествие в Святую Землю. Осмотрев часть Азии, он вернулся домой, на двор Сигизмунда. И занял место, которое в то время было ступенью к высшим должностям, — место в канцелярии короля, где сидели юноши с большими надеждами. Вы можете видеть, какое доверие было к нему у Сигизмунда, когда тот послал его на Вормский съезд к Карлу V в 1545 году и по возвращении наградил двумя староствами.

Затем он отправился в Валахию, чтобы выслушать присягу Богдана, Валашского господаря. С тех пор Фирлей постоянно поднимался; начиная с тридцати лет — каштелян Белзкий, воевода Белзкий, Люблинский, коронный маршалек и воевода Краковский. Такое быстрое восхождение и самая последняя королевская милость, полученная, возможно, заступничеством Гижанки, естественно, создали ему врагов.

Во главе их встали буйные Зборовские.

Теперь, когда мы в нескольких словах набросали прошлое воеводы и показали его значение в государстве, войдём к нему домой.

Столько раз описывали дома польских панов, их великолепие, многочисленные дворы, королевскую роскошь магнатов, что мы не считаем нужным вдаваться здесь в обширное и подробное описание жилища воеводы. Богатства Фирлеев позволяли им жить на самую широкую ногу, держать двор из шляхты, имеющей в Польше такое значение, особенно во время близких выборов нового короля. Научившись вкусу за границей, воевода, внешним великолепием угождая традиции, другого рода великолепие оставил для себя. Дорогие картины и скульптуры, приобретённые в Италии, восточная одежда, сувениры из святых мест украшали комнаты воеводы. Огромный дом, который он занимал со своим двором, делился почти на три отдельные части разного характера. В одной размещалась семья воеводы, его жена и дети в то время последней из трёх супруг из дома Мнишков (что объясняет, каким образом Фирлей через Гижанку получил Краковское воеводство). Та он жил один, также принимал.

Вторая часть дома, нижняя, была занята двором и канцелярией воеводы, третья — всем, что было необходимо для панской жизни. Там было управление кухней, погребов, конюшен и т. д.

Мы уже говорили, что воевода держал огромный двор. Его канцелярия состояла из молодёжи самых больших надежд, которая готовилась там занять позже важнейшие должности в духовных и гражданских администрациях.

Несмотря на то, что Фирлей был протестантом, не вся придворная молодёжь разделяла эту веру; даже большинство было католическим. Воевода мало на это обращал внимания. Поскольку две жены у него были католичками, а почти всем детям он разрешал воспитываться только в образе новой веры (потому что все от неё отказались) он не имел времени заниматься миссионерством. Оставлял это другим.

Огромная зала на первом этаже дворца, сводчатая, как все тогдашние жилища в городе, была занята канцелярией воеводы. Там решались дела не только администрации воеводы, но скорее и особенно тысячи дел личности Фирлея. Подвоевода в отдельной части дома и отдельного дома заменял Фирлея в том, что касалось старостинского и воеводинского управления. Большой стол, покрытый пунцовой тканью, пересекал залу, ближе подвинутый к её окнам, около двадцати стульев, обитых шкурой и просиженных, две лавки, покрытые сукном, окружали стол. Шкаф со стеклом содержал книги и бумаги, а оттого, что он был открыт, было видно, что часто шли к нему за советом.

Разбросанные посреди стола страницы, чернильницы, печати, шёлк с зелёным мотком, цветной воск лежали в беспорядке.

Несколько человек молодой шляхты крутилось весело по зале, потому что именно в эти минуты старшего и начальствующего не было. Он вышел, когда его позвал пан воевода, этим воспользовались слуги, бросили писать и стали проказничать. Только двое сидели над книгами с опущенными головами.

— Слушай, Бонар, — кричал, взбираясь на подоконник, светловолосый юноша, одетый в облегающую одежду, — я сто раз, тысячу предпочёл бы быть бедным жаком, чем канцеляристом пана воеводы.

— Я очень этому верю, — сказал Бонар, — тебе больше по вкусу свобода, чем будущее, чем надежды.

— Э! Что мне надежды! — воскликнул юноша. — Человек ими не насытится, а жизнь пройдёт напрасно. О, Боже мой, и какая жизнь, самая красивая, самая весёлая! Какое мне дело до богатств, до роскоши и золотой цепочки на шее, когда зубы раскрошатся, волосы вылезут и старость, сев на шею, согнёт спину.

— Тебе это очень к лицу, когда говоришь о старости!

Все подняли глаза на сидящего на подоконнике, который так мастерски состроил гримасу, согнулся, скрутил губы и начал трястись, что даже те двое, что очень усердно писали, начали смеяться. Один из них, как бы невольно оторванный от работы, сказал со вздохом, кладя перо за ухо:

— А лучше молодость просвистеть, прогулять и потом на старость хлеб клянчить, милости просить, вздыхать?

— Лучше и не лучше. Послушайте, знаете вы жизнь и деяния Николая Рея?

— Кто же их не знает, ведь их описал пан Тжецеский.

— Разве он не работал,