Соломерецкий задрожал.

— Посмотрим, кто отважиться жениться на вас. Вы хотели войны, вы пришли, чтобы тронуть меня за живое, я никогда не отказывался от борьбы, даже с женщиной, — добавил он, — и вам в ней не отказываю. А теперь, кажется, мне уже нечего вам сказать.

Отчаяние, которое до сих пор поддерживало Соломерецкую, перешло в испуг и полный упадок сил. В ту минуту, когда князь договаривал последние слова, долго накапливающиеся слёзы покатились по её лицу. Она упала на колени и заломила ладони.

— Брат, — воскликнула она душераздирающим голосом, — брат, смилуйся надо мной, над ребёнком, над сестрой, родственницей, пожалей!

Эта внезапная перемена вызвала только улыбку на губах князя.

— Так быстро, — сказал он, — от проклятий и оскорблений до слёз и просьбы! Одно не действует на меня больше, чем другое.

Однако вдова, не остывшая от этих колких слов, по-прежнему восклицала:

— Сжалься над моим ребёнком, возьми собственность, когда хочешь, но не убивай его, не отбирай имени.

— Я отбираю у него только то, что ему не принадлежит, — сказал холодно князь.

Соломерецкая в эти минуты заметила распятие, стоявшее сбоку и, вырвавшись, побежала, схватила его, сжала в руках.

— Этим образом Бога клянусь тебе, это сын твоего брата, это ваша кровь, кровь Соломерецких.

Казалось, князь минуту колебался, а затем его брови нахмурились снова, гордо поднялась губа.

— Не упоминайте, княгиня, имени Бога напрасно. Я вашим клятвам не верю.

— Чего тебе нужно, чтобы поверил? — прервала отчаявшаяся женщина.

— Доказательств, законных доказательств! Чтобы никто не смел сказать, что это ребёнок, который должен носить наше имя, неопределённого рода.

— Но эти доказательства есть.

— Где они? — спросил Соломерецкий.

— Они высланы в Рим твоим отцом.

— Ищите их, а прежде чем получите их, напрасно сломить не пытайтесь. Ваш сын должен умереть, если для него вы не отречётесь от имени. Пусть живёт под другой фамилией. Попытайтесь его спасти.

— Говори, чего хочешь; всё сделаю!

— Признайтесь сами, что он не ребёнок моего брата, уберите его от наследования, гарантируйте мне, что во второй брак не вступите, — и ваш сын будет жить!

— Как это? Чтобы я признала ребёнка незаконным, себя — опозоренной!

— Да, — сказал кнзяь холодно.

— У тебя нет сердца.

— Я никогда им не хвалился, княгиня.

— Чтобы я отреклась от ребёнка, собственности, стыда, всего!

— Это зависит от вашей воли, пани сестра, полностью от вашей воли. Как хотите.

И он поглядел на неё тем насмешливым и презрительным взглядом, которого бедная женщина выдержать не могла.

— Но у меня есть свидетель нашего брака, — воскликнула женщина, вдруг делая резкое движение.

— А, это очень удачно. Какой? — спросил Соломерецкий.

— Женщина. Моя служанка.

— Женщины не свидетельствуют, — сказал он холодно. — И что значит один свидетель? И ещё такой.

— А моя клятва!

— Для меня она ничто. Если это ребёнок, повторяю, должен носить имя Соломерецких, пусть докажет, что имеет на это право.

Сказав это, князь отвернулся и, оставляя невестку в отчаянии, сам ушёл. Видя, что было бы тщетно стараться сломить непреклонного в своём упрямстве человека, Соломерецкая, плача, вышла.

Почти у самых дверей в коридоре стоял нищий, постаревший, хоть нестарый, наполовину голый, вытянул к ней руку.

— За души умерших! — простонал он.

Она поглядела на него и бросила ему деньги, проговорив:

— Молитесь и за бедных живых.

Бедняк принял милостыню, поклонился и повторил:

— За бедных христианских невольников в плену у неверных.

Княгиня на эти слова повернулась снова.

— Дайте, буду молиться по этому поводу. Я сам был в плену.

Вдова дала другую милостыню.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Как! Не помню! Двадцать с лишним лет прикованный к цепи, осыпаемый ударами, под бичём неверных, я забыл свою землю, язык и собственное имя.

— Двадцать с лишним лет, — повторила вдова невольно, — и давно вы вернулись?

— Я недавно сбежал и приплёлся сюда.

Сказав это, он дивным взглядом измерил уходящую, потащился медленно за ней, а когда коляска отъезжала от ворот, он что есть сил пытался разглядеть, где она остановится. Разглядев дом, он сел напротив в углу улицы и, опираясь на палку, грустно глядел в окно.

III

Писари Фирлея

То, что мы выше немного поведали о внедрении реформы в Польше и Литве, ещё не даёт чёткого представления о состоянии государства и опасности, в какой оно находилось. Последний период царствования Сигизмунда Августа был обременён будущим, которое тогда было невозможно угадать и предвидеть. Всё, казалось, объявляет победу сторонников новой веры, упадок католизицма. В лоне самого духовенства вера имела врагов. Находящийся во главе его примас Уханьский, который, как мы выше упоминали, будучи краковским каноником, посещал конференции Лисманина, довольно открыто благоприятствовал реформе. Это не для кого не было тайной, а приехавший в Польшу кардинал Коммендони уже знал его с этой стороны. Партия протестантов, обещая Уханьскому в случае полного отступничества высшую власть над польским костёлом, удерживала его в заблуждении.

Однако примас полностью не открывался так, чтобы совсем порвать с католиками, будучи не уверен в победе сторонников новой веры; сидел, как обычно говорят, на двух стульях, а когда в Польшу приехал Коммендони, он с деланной болью плакался ему на упадок католиков и угрожающие католической вере в Польше несчастья. Однако это не обмануло кардинала, который с чрезвычайной ловкостью, тактом настоящего дипломата исполнял свою миссию.

Для Коммендони шла речь о двух важнейших вещах — склонить поляков к войне с Турцией и поддержать слабую католическую партию. Слабость власти Августа в последние дни его правления прибавляла сил людям разных конфессий, которые уже громко поговаривали о захвате королевства, о выборе короля некатолика и преследовании истинной веры. Между тем был принят Тридентский собор, введён орден иезуитов, и, когда католическая партия уже должна была проиграть, заново начатая борьба, стечением более поздних обстоятельств, окончилась победой истинной веры.

Но в то время, когда происходит действие нашего романа, надежды протестантов были на высшем уровне.

Они рассчитывали на Литву, в которой усилиями Радзивиллов и Ходкевичей была привита реформа, построены церкви, до предела притеснено духовенство; рассчитывали на союз с людьми греческого вероисповедания, рассчитывали на Уханьского Фирлея, Зборовских и многих других, заседающих в сенате и уже полученных реформой.

В самом Кракове и окрестностях было сборище реформаторов; во главе партии стояли там Зборовские и Фирлей. К счастью, две эти семьи с недавнего времени были в ужасной ссоре. Братья Зборовские, сыновья Мартина имели в стране непоследнее значение, много приятелей, богатства и преимущество. Самый старший из них, Андрей, который, как глава рода, братьев держал в руке, один