восприимчивым. Я ощутила, как он накрыл мои руки своими ладонями, ледяными и влажными. Он стоял босой, и вместо ног – два посинелых распухших шматка плоти.

Я поцеловала его в щеку и развернула лицом к себе. Он смотрел на меня невидящим взглядом, глаза у него совсем запали.

– Они все знают, Нора. Будь осторожна.

Я стиснула его за плечи, притянув еще ближе к себе. Вот оно, мое сердце. Чувствуешь?

– Ты им сказал?

Стиснув губы, он взглянул сначала на меня, потом на траву.

Он судорожно засипел, глотнул воздуха и помотал головой.

– Значит, ничего они не знают, – ответила я.

Я никогда еще не видела, чтобы глаза у Арта так округлялись, и внезапно вспомнила мамины слова – про белую, словно жемчужина, луну. Сравнилась бы она с глазами Арта? Нет. Ничто бы не затмило их мерцающего свечения в зеленоватом смоге ночи.

– Нора, я как будто сам не свой.

– Я знаю.

И ничем-то не могу помочь; я стала растирать его замерзшие руки. А что мне еще оставалось? Ведь мы с ним оба повязаны.

– До меня тоже начинает доходить. И я не понимаю, как нам с этим быть. Я же не знала.

Арт затряс головой, и тоненькая струйка крови пополам со слюной стекла с уголка его рта. Вид у него был такой, будто он умирал.

– У тебя на губе…

Он утерся тыльной стороной ладони и только мельком глянул на кровь; рука его опять повисла, как плеть.

– А, это. Пустяки. Все хорошо. Все хорошо. Но я ее слышу, Нора. Я слышу Нат, четко, как никогда. У себя в голове.

Он зажал уши руками. Голос у него был странный, с легкой шепелявостью, как будто у него припух язык.

Потершись о мою лодыжку, Нат, опять уже тут как тут, нарезала возле наших ног восьмерки, останавливаясь разве что слизнуть снег с голых ног Арта.

16

На рождественские праздники мы заперлись в доме. Нат настолько вымахала, что уже дотягивалась до дверной ручки, и мы не могли рисковать. Дверь под замком означала, что никто из дома не выйдет, но и в дом никто не войдет.

С той ночи в саду я стала следить, чтобы по комнатам ничего лишнего не валялось. Сигареты я схоронила на дне бардачка и теперь все время выносила за собой тарелки, кружки и ворох бумаг. Я маниакально пылесосила и набивала мешок за мешком шерстью Нат, опустошая их один за другим в мусорный бак на улице. Я вычищала поводы для разговора, раздражители, проступки. Каждое пятнышко было пятном на моей репутации, зацепкой, по которой в «Истон Гроув» поймут, что я не образцовый пример. Что я не справляюсь. Что требуется их вмешательство. Что я диссидентка. И может, после Рождества не будет больше ничего святого и неприкосновенного. У Фии был ключ, но даже он ей не поможет, если я накину цепочку. Вдруг это даст мне время упрятать куда-нибудь Нат, может, снова на чердак. Придется звать на помощь Арта, в одиночку я ее уж точно не втащу наверх по лестнице. Двойной замок обеспечивал лишние пару секунд, чтобы пригладить волосы и сделать вид, что все прекрасно. Все отлично.

Сглотнув, я принялась разгребать наш багровый чердак, и все выходные перед сочельником выметала шерсть Нат, чистила ее лежанки и начищала слуховое окошко. Я расставила все лампы и засыпала лоток прозрачными кристалликами. Арт выглядывал из кабинета и смотрел, как я ношусь с чистящими средствами, с отрешенным видом сцепив руки на затылке. Я и не хотела, чтобы он говорил. Это уже было недоступно его пониманию.

Снаружи разлилась тускло-белесая акварель. Снег еще не пошел, но небо тяжко нависало, обремененное ожиданием, и облака напоминали налившийся грязью полог. Стоит его проткнуть, как непогода хлынет водопадом, будто он копился целые столетия.

Я готовила наш Ноев ковчег. Сперва зачистила первый этаж от комнатных трупиков в горшках. Хотя они стояли в ряд и всем им доставалось поровну дневного света, каждый цветок скончался по-своему. Большинство из них усохли до сучковатых пеньков, а некоторые, наоборот, размякли и сжались гармошкой. Суккулент от Обри наконец-то сдался, сбросив последний листок, и стоял теперь неподобающе голый, извиваясь, как червяк, навстречу солнцу. Я скинула их все в компост и выставила опустевшие горшки на задний двор. Решила, что заменю их потом на искусственные, когда пройдет вся эта новогодняя суета. Я протерла подоконник и уставила его рождественскими открытками от людей, чьих имен я даже не знала – все с бронзовыми росчерками.

Я приглушила в доме свет, чтобы сгладить резкость предметов. Пусть и спотыкаясь, со стаканом хереса в руке, прикрыв глаза, я всегда умудрялась добраться в целости и сохранности. Арт сказал, что я как будто готовлю дом к спячке – может, так оно и было.

В этой полутьме даже Нат притихла. Утренние и дневные забеги по первому этажу теперь проходили в ленивом, замедленном темпе, как будто ноги ее уже не держали, и от напряжения она морщила мордочку. Плюхаясь в изнеможении возле дивана, она переворачивалась на спинку, подставляя мне свой лысый животик. Высунув язык, я дула ей на пузико, так что она вся извивалась и дергала лапами в воздухе. Я подумала, что надо бы подарить ей новогодний колпак.

Я принесла лоскутное одеяло и положила его в углу гостиной, чтобы Нат могла на нем дремать, как мы с Артом расстилали на чердаке его флиску без малого год назад. И хотя куртку Арта она упорно игнорировала, на лоскутном одеяле Нат так и каталась, обгладывая краешки и водя по мягкой вязке костяшками пальчиков. При виде этого сердце мое трепетало.

Я вспомнила о готовке и выпечке, о долгих часах, которые во всех домах проводили на кухне за подготовкой новогоднего пиршества. Может, это более уместно, когда по дому носятся вечно голодные дети. К моему большому облегчению, об этом я могла не беспокоиться, хотя, может, и стоило привнести немного зимнего волшебства.

Для рождественского пудинга было уже слишком поздно. Мама всегда его готовила – и называла «ромовой клецкой», насквозь пропитывая спиртным, какое только попадалось под руку. «Какое Рождество без выпивки в каждом кусочке?» – говорила она. Интересно, готовила ли она его в свое последнее Рождество, в тот год, когда я не приезжала. Видимо, я проговорилась Люку о ромовых клецках, потому что, помнится, он как-то втайне от меня готовил этот пудинг, заливая в него виски, херес и портвейн, пока не получилось кровавое месиво. Это ненасытное чудище обошлось ему, наверное, в целое состояние. Пудинг весь дрожал, как желе. На вкус он был ужасный; я ему так и сказала, но только когда он сам сплюнул обугленный