и не заболела. Дни шли своим чередом. Она жила у нас уже почти год, и жизнь с ней пошла по-новому. Я с облегчением отдалась на волю бурного течения дней, и наконец-то можно было не плыть, не грести и вообще не бороться. Я могла отключиться и позволить волнам нести меня от берега к берегу, не боясь утонуть. Чтобы удержаться на плаву, всего-то нужно было дышать, поддакивать и покорно на все соглашаться. Подчиниться.

Мы впервые отмечали Рождество в этом доме. В прошлом году мы были слишком заняты распаковкой наших жизней, умещенных в коробки, чтобы думать о нарядных шарах и цветных огоньках. У меня оставалась парочка украшений со старой квартиры, и, хотя искусственные еловые ветви с мишурой из разноцветных помпонов казались мне слегка неуместными, я все равно их вытащила и преданно развесила в гостиной как «Призрак Рождественского прошлого». Какие-то из украшений принадлежали Люку, но я этого даже не осознавала, пока не приконопатила их к стенам. Я убедила себя, что это неважно, ведь это всего-навсего вещи. Арт при виде их скривился, но он-то из Висконсина приехал скромно, с двумя чемоданами, и никаких семейных ценностей, конечно, не привез. Его картину Рождества нам предстояло написать заново, с чистого листа.

Мне было слишком неловко завешивать все комнаты старомодными гирляндами, и я предложила смастерить самодельные украшения. Арт страстно загорелся этой идеей и даже забросил свой стол, углубившись в изучение материалов по самодельным игрушкам. Довольно скоро я стала находить повсюду, в каждой комнате скомканные клочки исписанной линованной бумаги. Сначала я подумала, что это Нат растаскивает записные книжки Арта, но как-то раз я подняла такую бумажку и заметила, что сложена она была предельно аккуратно. Только тогда я поняла, в чем дело. Обнаружив очередную скомканную бумажку, я бережно ее разворачивала и вертела в руках, пытаясь понять, что это было. Иногда я была уверена, что разгадала замысел Арта, и тогда я бормотала: «А, пингвин» – или что-то в этом духе, а порой мне приходилось признать поражение и, хмыкнув, выбросить бумажку в мусорку к остальным обитателям зоофермы.

Уже одно количество этих неудавшихся оригами заставляло задуматься, не забросил ли Арт свой роман. Однажды вечером я наблюдала, как, сидя за обеденным столом, Арт кропотливо вырезал бумагу и разглаживал ее предплечьями, как утюгом. Что-то в том, с каким усилием он сдавливал бумагу пальцами на каждом сгибе, производило на меня такой же эффект, как скрежет ногтей по доске.

Он пытался складывать малиновок, ангелов, снеговиков, даже елки… и, хотя все они, как по мне, получались какими-то странными, но каждый раз, как он заканчивал игрушку, я ободряюще улыбалась и находила ей дом где-нибудь на камине или на подоконнике. Сосредоточенное выражение у Арта выглядело как-то так: брови сведены, а кончик языка высунут между зубов. Я тогда подумала: интересно, с каким выражением он пишет, в эти интимные моменты, которые мне было не дозволено наблюдать. Мне доставались только удивленные взгляды и обеспокоенно опущенные уголки рта, когда я его прерывала. Нравилось ли мне его сосредоточенное выражение? Я не уверена.

К несчастью, мы только потом обнаружили один недостаток наших бумажных творений. Нат носилась по дому с такой скоростью, что их просто сметало ударной волной за телевизор, а порой и в окно, даже если оно было открыто на щелочку, только чтобы пустить свежий воздух. Довольно скоро мы перестали их собирать, и Нат топталась по ним, только изредка останавливаясь пожевать уголок снежинки или запустить коготки в ангела и зубами разодрать его в клочья. Как только Арт увидел, что его творения – просто игрушки в лапах Нат, он тут же перестал их мастерить и удалился в свое закрытое для посторонних машинное отделение.

Наш краткий совместный отдых закончился, и остальную часть дома я наряжала уже одна, расцвечивая стены и другие поверхности старыми аляповато-зелеными и рубиново-красными украшениями. По первости я робела, как будто без спроса одевала в праздничный костюм незнакомку. И пока я заворачивала ее в дешевое, облупленное золото, она – то есть, наш дом – отворачивалась и, затаив дыхание, замыкалась в себе.

Но самое ценное я оставила напоследок. А именно – набор посеребренных елочных игрушек. Из тех немногих безделушек, что я все-таки спасла из маминого дома от «большой зачистки». Тогда я не задумывалась, почему именно их оставила, – просто знала, что они старше нас с мамой вместе взятых и было бы преступно выкинуть их в мусорный контейнер. Какое право я имею разрушать историю? Я повесила шары на карнизы для штор, и по вечерам от них на стены отражался свет фонарей, как лунная дорожка на волнах.

Для Нат каждая комната превратилась в настоящий парк аттракционов. Только представьте: столько новых предметов на обычной полосе препятствий, столько блестящих диковинок, повсюду непривычные запахи и яркие шуршащие материалы на пробу в робкие когтистые лапки. Она битый час могла просидеть посреди гостиной, просто наблюдая за старинным шариком, вертевшимся вокруг своей оси на воздушном потоке. Не представляю, что она в нем нашла; отблеск на стенах, наверное, был завораживающий. Иногда я тоже там стояла, напевая что-то под нос, и воображала, что плаваю в море.

Я уже несколько раз замечала, что она мне подражает. Например, когда я, сидя на диване, смотрела какой-нибудь фильм, а Нат лежала у меня в ногах на полу, и только краешком сознания видела, что мы обе кусаем губу. На этот тик Арт обратил мое внимание еще пару месяцев назад. Но ведь в жизни все повторяется? Моя мама закусывала верхнюю губу. Такая у нее была привычка. Это означало, что она крепко задумалась, и ко мне это никак не относится. Но я замечала, что коллекционеры и скупщики принимали этот жест за признак нетерпения и всегда немножко прогибались под ее запросы. Интересно, она этим сознательно пользовалась?

В общем, в случае со мной Нат покусывала губу и наклоняла голову, но еще очевиднее была ее растущая одержимость кабинетом Арта. Она дремала у закрытой двери и тут же подскакивала, заслышав внутри шорох. На высоте около метра от пола дверь испещряли глубокие бороздки, а ковер глазурью покрывала стружка белой краски. Стоило Арту выйти в туалет или на кухню, Нат проскальзывала внутрь, точно змея, и устраивалась у него под столом. Доставала с полок книги – пальчики у нее уже стали такие проворные, что она могла листать страницы. А еще она стала гораздо разговорчивее и даже начинала что-то глухо урчать каждый раз, когда заговаривал Арт.

И даже стала на него похожа – правда, очень