на окраине, между Дунаем и Рорбахом, где почва болотистая и потому дешёвая земля. Когда приносишь туда кому-нибудь лекарство от кашля, не получишь за него ничего. А болеют бедные не меньше богатых. Но по-разному. Есть болезни из-за голода и такие, что начинаются, если долго не ведал голода. Но зубная боль бывает у каждого, кости ломаются у всех одинаково и кожа пузырится от огня волдырями у всех одинаково.

Он поднял кружку и стал пить из неё, хотя она была пуста, он пил и пил и не мог остановиться. Кэттерли хотела принести ещё воды, но Штоффель её остановил.

– У Анталя домишко стоял на самой плохой земле. Сырость была вредна при его болезни, но беженцу приходится брать то, что дадут. Дорога к нему вела вдоль Рорбаха, и по этой дороге они допинали меня до города. До моего дома, который входил в состав города и всё же не входил. Не входил.

– Дом стоит… – Он помедлил и начал сначала: – Дом стоял на площади, где крестьяне в базарные дни продавали свои овощи и птицу, а четыре раза в году также скот. Вот туда они меня приволокли. А там нас уже поджидали. Шум толпы был слышен ещё издали. Он звучал так же, как в Зальцбурге.

И опять на лицах отразилась растерянность, потому что про события в Зальцбурге Полубородый рассказывал только мне. Я всегда понимал больше, потому что я действительно был его другом.

– Люди стояли, выстроившись в шеренгу, – сказал Полубородый, – и на шаг впереди стоял викарий Фридберт. Это не имя его, имени я не знаю. Его звали Фридбертом, как благочинного Линси зовут Линси. Господин викарий Фридберт. Сейчас-то он уже наверняка прелат. Или даже благочинный. Он непременно продвинется и обязан этим мне. Как я обязан ему моим обожжённым лицом. Можно зайти далеко, если при совершении чуда вовремя оказаться в нужном месте.

Тут я вспомнил про Хубертуса и подумал, что тот уже, наверное, послушник.

– Он был одет не так, как выходил обычно на улицу, – сказал Полубородый. – На нём было церковное облачение, как для мессы: сутана, пояс, стола. Обеими руками он поднял вверх ковчег. Не изукрашенный золотом или драгоценными камнями. Простая чаша. У святого Эгидия не было богатого церковного прихода. Приход был небогатый. Но многое изменилось со времён Эгидия. Хлев, полный паломников, лучше, чем хлев, полный коров. Коровы приходят добровольно, чтобы их подоили, и их не надо кормить. Разве что чудесами, а чудо ведь ничего не стоит. Разве что чьей-то жизни время от времени…

– Викарий Фридберт, да. В нём не было ничего особенного. Щуплый мужчина, редкие волосы. Уже слишком стар, чтобы не иметь своего прихода. Один из тех, кто всю жизнь остаётся подмастерьем и никогда не становится мастером. Я его иногда видел на рынке, когда он торговался с продавцом за курицу, и крестьяне тайком над ним посмеивались. У него некрасивый голос. Я никогда не слышал его проповедь, но уверен, что она не наполняет храм. Но в тот день люди его слушали. Теснились вокруг него, в основном женщины, становились перед ним на колени на землю, как будто он был исповедник или бичеватель и мог одним своим словом отпустить им грехи. Они уже начали припоминать, что видели исходящее от него свечение. Белого голубя у него над головой. Ангела с мечом. Но ведь ничего этого не было. Был просто викарий Фридберт. Увидел возможность и не упустил её. Воспользовался. Я не могу это доказать, но я знаю, что это сделал он.

До этого Полубородый вымучивал из себя каждое слово, а теперь вдруг заговорил быстрее. Не громче; я думаю, ему было всё равно, слушаем мы его или нет. Может, он уже и не осознавал, что мы перед ним сидим. Как Гени, когда лежал без сознания в жару, тоже что-то бормотал, но слова ничего не значили.

– Всегда думаешь, что плохие люди должны выглядеть иначе, чем другие, – сказал Полубородый. – Что чёрная душа должна быть написана у них на лице. Но это не так, не от природы, потому-то и выжигают обманщику клеймо на лбу. А вору отрезают ухо. Чтобы их сразу узнавали. А от викария Фридберта никто меня не предостерёг. Никто и ничто. Сто раз я проходил мимо него, и ничто в нём не бросилось мне в глаза. Чёрт не воняет серой. Я его приветствовал как положено, а он, как это было ему свойственно, никогда не отвечал. Смотрел мимо тебя – то ли невежливо, то ли робко, но меня это не заботило. Он ничего собой не представлял. Собака, негодная ни для охраны, ни для охоты. Один из многих. И теперь он стоял перед своей стаей, стоял как полководец перед своим победным войском и нацепил на себя совсем новое лицо. Изменился, как изменился и весь мир.

Полубородый упал ниц, но не потому, что был в обмороке. Он сделал это намеренно, потому что это относилось к его истории. Потому что его история затянула его, как может затягивать трясина в озере Эгери, как только оступишься с дороги.

– Они подвели меня к нему, – сказал он, – выкрутив мне руки за спину, и когда мы подошли к викарию, один из них, тот, что с вонючим дыханием, толкнул меня ему в ноги. Я хотел встать, попытался, но один из них наступил мне на спину, и я остался лежать в грязи. Викарий был в башмаках с длинными носами, они стояли у меня прямо перед глазами, и я ещё подумал, помнится: «Как он мог оплатить такие дорогие башмаки, не имея своего прихода?» Верно, экономил на всём остальном. Они для него важны, подумал я, потому что с такими башмаками ты вроде как лучше остальных. Ты возвышаешься над остальными. В своей обыкновенности он, может быть, всю жизнь мечтал быть избранным, и башмаки были знаком для этого. В тот день он сделал себя избранным.

– Люди кричали наперебой, и их голоса сливались в гул, какой по весне иногда слышен с Дуная, когда ломается лёд и вода освобождается из-под него. Похоже, викарий Фридберт сделал какое-то движение, я не мог этого видеть, лёжа лицом в землю, и люди притихли, как подразделение солдат вытягивается в струнку, когда их командир отдаёт приказ. Он, конечно же, был горд, что все его слушаются. В тот день он ещё гордился. А на следующий день это послушание уже стало для него само собой разумеющимся. Когда неважный человек становится важным, это