болтушка и плохо переносит молчание. Она принялась рассказывать про крестьянку, которая на рынке хотела продать ей курицу как совершенно здоровую, притом что с первого взгляда было видно, что она вот-вот сдохнет, но крестьянка и сама себя не слушала.

После еды Полубородый предложил, чтобы мы с Кэттерли сыграли партию в шахматы, а он бы посмотрел и тогда бы сразу понял, прилежно ли мы упражнялись. Штоффель не пожелал при этом присутствовать, он, дескать, никогда не понимал, как разумные люди могут тратить время на такое, но и запрещать это он не хочет. И он, дескать, уходит в кузницу, там лучше всего думается, а Полубородый может потом к нему туда зайти. Я боялся опозориться, ведь Кэттерли уже не раз у меня выигрывала, но сегодня она была рассеянна, и я уже скоро забрал у неё обоих слонов, а сам лишился только одного коня. В какой-то момент она убрала с доски своего короля, это означало, что она сдаётся, и спросила Полубородого:

– Кто такая Ребекка? – просто так, не задумываясь.

Полубородый взял в руки фигурку – это была белая королева, но я думаю, что могла быть и любая другая, – поднёс её близко к глазу и поскрёб ногтем большого пальца, как будто обнаружил в ней какой-то изъян. Потом глубоко вздохнул и сказал:

– Нет никакой Ребекки. Я выдумал это имя, как выдумываешь себе историю. Никого так не звали, разве что только в Библии, где она поила верблюдов и за это получила в мужья Исаака. У моей Ребекки не было мужа, ведь она навсегда осталась девочкой, не стала старше и не изменилась; так ангел на иконе всегда остаётся одним и тем же, только люди, которые молятся перед иконой, становятся седыми и морщинистыми, а когда-то и умирают. Моя Ребекка никогда не умрёт.

– Никогда! – повторил он таким тоном, будто хотел сказать: «А кто мне возразит, с тем я в ссоре».

Но потом он продолжал говорить вполне миролюбиво.

– Послушай, Кэттерли, – сказал он. – Ты дочь кузнеца, поэтому тебе следует знать, что железо становится тем твёрже, чем чаще проходит сквозь огонь. С каждым ударом молота оно набирает всё больше силы. Точно так же и с моей Ребеккой. Ничто и никто больше не может ей ничего сделать. Никто и ничто.

– Моя жена, – сказал он ещё, – поскольку у меня тоже когда-то была жена, она рано умерла, от лихорадки, от которой никто не знал средства. Есть болезни, которые уродливо преображают свои жертвы, иногда за несколько дней и каждая по-своему, но её лихорадка была другого сорта. Когда я заворачивал её в саван, она была такой же прекрасной, как всегда, и нельзя было поверить, что она больше не сделает вдоха. Тогда я ещё не интересовался медициной, это пришло ко мне позднее. Из-за её болезни и пришло. Я был ещё в том возрасте, когда считаешь себя бессмертным. Себя и всех, кого любишь. Но бессмертных нет.

Он осторожно поставил королеву на стол и поглаживал её кончиками пальцев.

– Тогда мне самому хотелось закрыть глаза, лечь к моей жене, забраться в её саван, я хотел её обнять и лечь вместе с ней в землю, но была ещё Ребекка, и я не мог её покинуть.

– Значит, всё-таки не выдумана, – сказала Кэттерли.

Я не хочу её критиковать, ни в коем случае, она чудесный человек, но иногда она не замечает, что кое-что лучше не произносить вслух. Или хотя бы не так напрямую. Но, может, я просто слишком труслив, слишком неженка, чтобы делать так, как она, и мне бы лучше не упрекать Кэттерли, а восхищаться ею.

Полубородый не обиделся на её замечание, а улыбнулся, той улыбкой, которая делает человека печальным, и сказал:

– Разница между выдумкой и действительностью не так велика. У тебя когда-нибудь была собака?

Этот вопрос неожиданно вывел Кэттерли из равновесия, она чуть не упала и удержалась за край стола. Она знает Полубородого не так давно, как я, и ещё не привыкла, что его мысли иногда совершают прыжки, как бы в пустоту, и ты лишь потом понимаешь, иногда спустя несколько дней, что была какая-то связь, которую ты просто не заметил. Он вовсе и не ждал от неё ответа на свой вопрос, а просто продолжал рассказывать.

– Ко мне однажды прибилась собака, – сказал он, – такая несусветная помесь, что можно было подумать, уж не крыса ли была её мать. Может, собака заметила, что в моём доме её не станут пинать или бить, а может, просто пришла на запах супа, который стоял на столе, но однажды она просто прошмыгнула в дверь и уже не ушла. Я даже кличку ей не дал, ведь она явилась в гости и не принадлежала мне. В то же самое время у меня была кошка, и они нашли общий язык, разве что дрались иногда за лучшее место у очага. У животного это как у людей: ты его не трогаешь, и оно тебя не трогает. У кошки родились котята, и пару дней спустя кто-то на улице убил её камнем, без причины, просто так. Котята были ещё слепые, и я недолго думая положил их в корзину к собаке. Они сразу к ней присосались, хотя молока у неё не было, кормить их приходилось мне. Я мочил в молоке тряпочки и совал им в рот. Но согревала и облизывала их собака. Я и не сомневался, что через пару дней она и сама поверит, что она им мать. Вот что я хотел вам рассказать.

Кэттерли, конечно, умнее меня, но в историях она ничего не смыслит. Когда я ей рассказывал о Веронике и её волосах, она только и спросила, почему девочка не запирала как следует дверь, а ведь это действительно была второстепенная деталь. Вот и теперь она не поняла, что хотел сказать своей историей Полубородый, и спросила:

– Но Ребекка-то? Что с Ребеккой?

– Я её себе выдумал, – ответил Полубородый. – Я всё в ней придумал. Её тёмные глаза и волосы, которые не поддавались расчёске, когда ветер был хоть чуточку влажный. Как она моргала, когда просыпалась утром, и как затыкала уши, когда не хотела что-нибудь слышать. Прореху между зубами, когда она упала, я тоже выдумал, и что когда она чему-то удивлялась, в эту прореху высовывался кончик языка, словно любопытная маленькая зверушка. Я выдумал её руки, которые хватались за всё, что можно было потрогать, потому что я выдумал её любознательным ребёнком, который стремится постичь мир. Однажды она принесла