Селение прилепилось на крутом склоне горы; дома расположились ярусами, один над другим — пол верхнего на уровне крыши нижнего. И выглядит все это так, будто вот-вот соскользнет на дно глубокого ущелья. Белые стены домов под крышами цвета красной розы увиты и перевиты цветущими растениями и виноградными лозами, да к тому же увешаны большущими пасмами шерсти цвета янтаря, гиацинта и крови. Вдоль коротенькой главной улицы поджидают покупателей ковры — вывешенные на солнышко, они играют всеми красками на фоне ослепительно-белых стен. От улицы — шириной футов в восемь — расходится несколько закоулков. У одного такого закоулка я врезалась в грузовик.

Ну, не в прямом смысле слова. Я успела остановиться в девяти дюймах от него и замерла, парализованная, не в состоянии даже думать. Два автомобиля стояли фара к фаре, точно пара котов, красующихся друг перед другом, и одна машина хранила таинственное молчание. У меня, конечно же, заглох мотор.

Вскоре стало совершенно очевидно, что отъехать до́лжно мне, а никак не грузовику. Все селение — мужская его часть — явилось объяснить мне это, сопровождая объяснение жестами. Они были очаровательны, восхитительны и безумно услужливы. Чего только они не делали, вот только никак не могли догадаться повернуть мой лимузин. Они явно не способны были понять, почему человек, владеющий подобной машиной, не может сделать этого сам.

В итоге я въехала в дверь какого-то магазина.

Все село помогало поднимать прилавок, перед этим стоявший на козлах, развешивать ковры и заверяло меня, что это пустяки. Я выровняла машину и повернула… в ослика. Все село уверило меня, что ничего тому не сделалось, через километр он остановится и вернется домой.

Я выровняла машину. На этот раз я протряслась более или менее по прямой ярдов десять. Арахова затаила дыхание. Дальше дорога поворачивала. Я остановилась, определенно не готовая к представившейся возможности — опрокинуться через двухфутовый парапет в чей-то сад, раскинувшийся двадцатью футами ниже по склону. Я сидела, тяжело дыша, криво улыбаясь через плечо селянам, и от всей души жалела, что вообще явилась на свет, как, впрочем, и этот неведомый Саймон. Я сделала все, что могла.

Ярко светило солнце, ослепительная белизна стен резала глаза. Мужчины подступили ближе, восторженно улыбаясь и отпуская галантные и — по счастью — непонятные замечания. Водитель грузовика с точно такой же улыбкой высунулся из кабины и, судя по его виду, был готов весь день провести, наслаждаясь зрелищем.

В полном отчаянии я перегнулась через дверцу и обратилась к ближайшему моему помощнику — дородному мужчине в расцвете сил, с маленькими мигающими глазками, который явно был крайне доволен всем происходящим. Он свободно говорил, если можно так выразиться, на странной смеси французского с английским.

— Месье, — сказала я, — кажется, я не справлюсь. Понимаете, это не моя машина. Она принадлежит месье Саймону из Дельфов и понадобилась ему по неотложному делу. Я… я еще не очень с ней освоилась и, поскольку она все же не моя, не хотела бы рисковать. Не могли бы вы или кто-нибудь из джентльменов вывести ее? Пожалуйста… Или, может, меня выручит водитель грузовика? Вы не попросите его? Видите ли, машина не моя…

Жалкие остатки гордости вынуждали меня подчеркивать это, но внезапно я увидела, что он не слушает. Улыбка сошла с радостного потного лица. И он сказал:

— Чья, вы говорите, машина?

— Месье Саймона из Дельфов. Он взял ее напрокат в Афинах, срочно. — Я с надеждой смотрела на него. — Вы его знаете?

— Нет.

Мужчина покачал головой. Но сказал он это как-то уж слишком быстро и поспешно отвел глаза. Человек, стоявший рядом с ним, пристально глянул на меня и что-то скороговоркой спросил по-гречески. Мне показалось, я уловила слово «Саймон». Мой приятель кивнул с тем же поспешным уклончивым взглядом и что-то тихо сказал. Мужчины уставились на меня, бормоча себе под нос, и я решила, что вижу некий новый вид любопытства — скрытый и, возможно, даже жадный, — мгновенно сменивший простодушное веселье.

Однако это было лишь мимолетное впечатление. И прежде чем я решила, стоит ли продолжать расспросы, я вдруг осознала, что на меня больше никто не смотрит. Они еще немного побормотали, последние подбадривающие улыбки истаяли, и мужчины, толпившиеся вокруг машины, начали отступление, ненавязчиво, но поспешно, сбившись в кучу, точно овцы при приближении собаки. И все смотрели в одну сторону.

У моего плеча послышалось нервное пощелкивание четок и тихий голос дородного мужчины:

— Он вам поможет.

Я спросила:

— Кто?

И тут заметила, что рядом никого нет.

Я повернула голову и поглядела, куда это они все смотрят.

Справа по склону, по крутой дорожке, пролегавшей между домами, медленно спускался человек.

На вид лет тридцати, темноволосый и смуглый, как и все прочие собравшиеся у машины, но весь облик, манера одеваться и даже осанка безошибочно выдавали англичанина.

Он был не так уж высок, на дюйм или два ниже шести футов, но широк в плечах и в прекрасной форме — этакая легкость и уверенность движений, говорящая о тренированности и предельной физической выносливости. Мне он показался красивым: утонченное загорелое лицо, черные брови, прямой нос, энергичные губы, но вид у него сейчас был такой, что Джейн Остин назвала бы его отталкивающим — казалось, он навеки погружен в угрюмую задумчивость.

Он точно не осознавал, где он и что делает. Какой-то ребенок пробежал мимо и задел его, а он даже не заметил. Стайка кур пронеслась прямо под ногами, а он даже не приостановился. Вьющееся растение осыпало ливнем алых лепестков белый рукав рубашки, а он и не подумал стряхнуть их.

Дойдя до конца дорожки, он остановился и словно очнулся от своей неведомой задумчивости. Он стоял, засунув руки в карманы фланелевых брюк, обозревая сцену на улице. Его взгляд задержался на кучке мужчин. Я увидела, как задумчивость пропала и загорелое лицо превратилось в маску — отчужденную, холодную и странным образом повторяющую ту настороженность, что я заметила у араховцев. Затем он посмотрел на меня, и я слегка растерялась: думала, глаза у него темные, а они оказались серыми, очень чистыми и светлыми и необычайно живыми.

Он пересек улицу и подошел к машине. Толпа тихо отступила. Он обратил на них внимания не больше, чем на кур или осыпавшиеся лепестки.

Он смотрел на меня.

— Похоже, у вас неприятности. Могу я чем-нибудь помочь?

— Буду крайне признательна, если сможете, — ответила я. — Я… я пыталась вернуться на дорогу.

— Понятно.

В приятном голосе как будто таился смех, но лицо по-прежнему ничего не выражало.

Я уныло сказала:

— Я пыталась вывести ее туда.

«Туда» находилось за поворотом дороги, ярдах в пятидесяти, а казалось далеким, как луна.

— А она не едет?