– Эй, эй, перестань, – говорит она лишь наполовину шутливо, едва я, вдохнув экзотический аромат ее шеи, прикасаюсь к влажной лопатке.

Вдоль щеки Салли тянется от уха тончайшая ниточка светлых волосков, нежная и, возможно, чувствительная, я неизменно находил ее волнующей, но никогда не знал, как к ней подступиться. Впрочем, мои поцелуйчики имеют результатом не более чем приязненное, не слишком плотное пожатие запястья и доброжелательный наклон головы в мою сторону, после чего я выпрямляюсь с пустым бокалом в руке, вглядываюсь в пустоту за пляжем и столь же грузно отступаю к моему посту прослушивания в проеме двери, наполовину сознавая, что нарушил какое-то правило, но не понимая – какое. Возможно, в силу вступили новые ограничения.

Чего я сейчас хотел бы, так это не усердных, подобающих мужчине, растянувшихся на всю ночь любовных борений, но чтобы они уже завершились, были занесены на мой счет как хорошо исполненное дело и мы получили бы долгое, дружеское, безоглядное любовное облегчение, а я обратился бы в благодетельного любовника, которому как-то удалось уберечь эту ночь от бессодержательной пустоты – подобной той, какую я ощущал, перед тем как заснул, и от какой спасал нас обоих все последние месяцы с помощью привычного фокуса, раз за разом приезжая сюда переполненным хорошими идеями (примерно то же я пытаюсь проделать сейчас с Полом, да и со всеми другими), затевая то однодневную поездку в Музей Моря, Воздуха и Космоса «Неустрашимый», то плавание на каноэ по Батсто, то уик-эндовую вылазку на поле сражения при Геттисберге, завершившуюся полетом на воздушном шаре, к чему я, в отличие от Салли, оказался не готовым. Не говоря уж о предпринятой прошлой осенью трехдневной поездке в Вермонт, где мы намеревались любоваться осенней листвой, ан не получилось, потому что пришлось два дня проторчать в медленно ползущей кавалькаде туристических автобусов и жилых автофургонов с другими листолюбами, к тому же цены там подскочили, кровати были слишком узкими, а еда ужасной. Кончилось тем, что мы уехали на ночь раньше, чувствуя себя старыми и усталыми, – Салли большую часть дороги проспала и не пожелала даже выпить со мной, когда я высадил ее в конце Эсбери-стрит.

– Я испекла булочки-бабочки, – очень четко произносит Салли после долгой паузы, вызванной моим нежеланным поцелуем и позволившей нам обоим понять, что подниматься наверх для приятного времяпрепровождения мы не собираемся. – Твои любимые, верно? «Фарфаллини».

– Это определенно та еда, на которую мне всего приятнее смотреть, – отвечаю я.

Салли снова улыбается, вытягивает длинные ноги так, что колени издают по легкому щелчку.

– Похоже, трещу по швам, – говорит она.

На самом деле Салли – агрессивная теннисистка, которая терпеть не может проигрывать и, несмотря на кургузость одной ноги, способна разбить наголову даже опытного противника.

– Ты там сейчас не об Уолли думала? – спрашиваю я только потому, что мне так показалось.

– Уолли Колдуэлле? – переспрашивает она, как будто это новое для нее имя.

– Просто мне так показалось. Издали.

– От него осталось только имя, – говорит она. – Слишком давно все было.

Я ей не верю, но это не имеет значения.

– А следовало бы и имя забыть. Он бросил меня – и своих детей. Вот и все.

Салли встряхивает густыми светлыми волосами, как будто где-то рядом, в темноте, кроется призрак Проныры Уолли, просящий разрешения принять участие в нашем разговоре, и она ему отказывает.

– О чем я думала – сегодня, когда ездила за билетами в Нью-Йорк, – так это о тебе, о том, что ты будешь здесь, когда я вернусь, и чем мы займемся. Да просто о том, какой ты всегда милый.

Хорошего это не предвещает, запомните мои слова.

– Я и хочу быть милым, – говорю я, надеясь остановить этим то, что она скажет следом. Только при совершенно нерушимом супружестве возможно, услышав, какой ты милый, питать надежду, что за этим не последует «но», сильно похожее на вонючего козла. В пользу нерушимого супружества можно много чего сказать. – А в чем состоит «но»?

– Ни в чем. Это все. – Салли обнимает колени, ее длинные голые ступни стоят на краешке кресла, длинное тело раскачивается взад-вперед. – А что, должно быть какое-то «но»?

– Возможно, я его и олицетворяю.

Надо бы еще поблеять на козлиный манер.

– Ладно. Я, пока ехала, просто думала о том, как ты мне нравишься. И только. Могу попробовать осволочиться, чтобы тебе со мной легче было.

– Мне с тобой и без того хорошо, – говорю я. Никчемная самодовольная ухмылочка прорезает мою глупую физиономию и затвердевает, достигнув щек, – все это против моей воли.

Салли поворачивается ко мне всем телом, всматривается в меня сквозь сумрак веранды. Разговор напрямоту.

– Ну и прекрасно.

Я молчу, только ухмыляюсь.

– Что это за улыбка такая? – спрашивает она. – Какой-то странный у тебя вид.

– Сам не знаю, – говорю я и, приложив палец к щеке, надавливаю на нее, заставляя закрепившуюся там ухмылочку отступить, возвратив на мое лицо мину рядового гражданина.

Салли, прищурясь, вглядывается в меня так, точно она способна различить нечто скрытое в моем лице, нечто, чего ни разу не видела, но стремится выявить, потому что вечно подозревала: оно там есть.

– Я всегда считала Четвертое июля днем, к которому мне нужно что-то завершить или решить, – говорит она. – Может быть, потому вчера и расстроилась. Это оттого, что я слишком подолгу училась каждое лето в школе. И осень казалась мне наступавшей чересчур поздно. Хоть я и не знала – поздно для чего?

Я между тем обдумываю следующую поездку, которую мы посвятим любованию осенними красками. Мичиган: Петоски, Харбро-Спрингс, Шарлевуа. Неделя на острове Макино, велосипедные прогулки тандемом. (Разумеется, все это уже было проделано с Энн. Ничего нового.)

Салли поднимает над головой руки, сцепляет ладони, по-йоговски гибко потягивается, разминая тело и руки (браслеты, бренча, соскальзывают к локтям). Подобный ход вещей, неожиданные паузы, неспешность, задумчивость, все они почти стали для нас насущной необходимостью. И хорошо бы она пошла куда подальше, необходимость.

– Ты скучаешь со мной, – говорит Салли, не опуская белых, светящихся рук. Легкодоступной эту женщину никто не назвал бы, а смотреть на нее – одно удовольствие. Мужчина половчее меня нашел бы способ склонить ее к любви.

– Нисколько, – говорю я, по какой-то причине впадая в приподнятое настроение. Возможно, над нами прошел передовой фронт прохладного воздуха и всем на побережье сразу полегчало. – И против того, чтобы нравиться тебе, я ничуть не возражаю.

Наверное, стоило бы поцеловать ее снова. По-настоящему.

– Ты ведь встречаешься с другими женщинами, верно? – спрашивает Салли и принимается ерзать ступнями, пытаясь всунуть их в плоские золотистые сандалии.