Мало-помалу в голосе Салли проступает все нарастающая интонация серьезности, глубинная горловая хрипотца, которую я слышал и прежде, как раз в подобные нынешнему хорошо сложившиеся вечера с мерцанием сдвоенных язычков желтого пламени, когда летний жар спадает, а в сетчатую наружную дверь время от времени ударяет какая-то ночная козявка; интонация, сама по себе говорящая: «Давай подумаем о несколько большей прямоте, от которой нам станет хорошо, и скрепим этот вечер актом простой доброты и желания». Уверен, и мой собственный голос обрел такую же шероховатость.

Да только в самом низу моего живота (и ее, сколько я понимаю) возникает давно знакомое беспокойство, возбуждение, порожденное неотвязной мыслью, и каждый из нас ждет, что выскажет ее другой, – важную мысль, которая мигом обратит сладко вздыхающее желание в пригоршню праха. А именно: оба мы, исходя из личных своих оснований, решили, что видеться больше не будем. (Впрочем, «решили» – слово неверное. Согласились, допустили, неохотно признали – приблизительно так.) Столько всего произошло между нами – на пожизненное утешение хватит, да еще и останется. Но чего-то все же недостает, и как только ты понимаешь это, говорить становится не о чем (или не становится?). И мы оба подтверждаем сие вышеупомянутой горловой хрипотцой и словами, которые действительно произносит Салли: «Тебе пора ехать, малыш». Она улыбается мне сквозь мерцание свечи – так, точно гордится нами или за нас. (А чем гордиться-то?) Салли давно уж сняла с рук бирюзовые браслеты, сложила их стопочкой на столе и, пока мы беседовали, передвигала ее туда-сюда, точно играя с доской «уиджа». Когда я встаю, она начинает снова нацеплять их.

– Надеюсь, у Пола все сложится хороню, – говорит она, улыбаясь.

Часы в коридоре отбивают 22.30. Я оглядываюсь вокруг, словно отыскивая вблизи себя другие, однако оба мы сознаем сейчас время с точностью почти до минуты.

– Да, – отвечаю, – я тоже.

И, подняв, как она недавно, руки вверх, потягиваюсь и зеваю.

– Хочешь, я кофе сварю?

– Спящим я лучше веду машину, – отвечаю я и усмехаюсь – дурак дураком.

После чего с топотом ухожу по коридору, мимо зеленой охранной панельки – могла бы и покраснеть.

Салли следует за мной на расстоянии футов в десять, неторопливо, прихрамывая, из чего следует, что идет она босиком. Открыть выходную дверь она предоставляет мне.

– Ну ладно.

Я поворачиваюсь к ней. Она по-прежнему улыбается футах в восьми от меня, не меньше. А я не улыбаюсь. Пока я шел к двери, мне захотелось, чтобы меня попросили остаться, встать пораньше, выпить кофе и помчать в Коннектикут после ночи прощаний и, возможно, повторного рассмотрения моего дела. Я закрываю глаза и поддельно покачиваюсь, изображая: Надо же, а спать-то мне хочется сильней, чем я думал, возможно, я представляю опасность и для себя, и для других. Однако я слишком долго ожидал того, что должно было со мной случиться, и если теперь попрошу о приюте, Салли наверняка позвонит в Нептьюн, в «Кэбот-Лодж», и снимет для меня номер. Я даже мою прежнюю комнату обратно получить не могу. Визит сюда приобрел сходство с показом дома, в прихожей которого я оставляю визитную карточку – и ничего больше.

– Я правда рада, что ты заглянул, – говорит Салли. Боюсь, она может даже сказать: «Карточку положи вон туда» – и с этим вытолкать меня из двери, в которую я месяцы тому назад вошел, никому не желая зла. Обхождение похуже, чем с Уолли.

Однако она этого не говорит. Она подходит ко мне, стискивает выше локтей короткие рукава моей рубашки – теперь мы смотрим глаза в глаза, – крепко, без смущения целует меня и выдыхает – так слабо, что и свечу не погасила бы:

– Ну, всего.

– Всего, – отвечаю я, пытаясь подделать ее искусительный шепот, а вдруг получится «Здравствуй»? Сердце колотится.

Однако я уже обратился в историю. Выхожу из двери, спускаюсь по ступенькам. По бетонному, осыпанному песком пляжному променаду, сквозь слабые запахи жареного мяса, вниз по осыпанным песком ступеням, к Асбери-стрит, на другом, освещенном конце которой течет по Океанской авеню процессия счастливых любовников. Заползаю в мою «краун-вик», но, включив двигатель, вытягиваю шею, чтобы осмотреть темные машины, стоящие по обеим сторонам улицы, в надежде углядеть в одной из них другого мужика, кто он ни есть, если он есть, сидящего в своей военной форме на страже, ожидая, когда я уберусь, а он сможет вернуться по моим следам и получить законно принадлежащее мне место в доме и сердце Салли.

Но никакого соглядатая различить мне не удается. Кошка перебегает от одной череды припаркованных машин к другой. На одной из веранд Асбери-стрит помигивает лампочка. В большинстве домов горит свет, мягко гудят телевизоры. Ничто, ничто не внушает подозрений, думать мне не о чем, и нечему задержать меня здесь хоть на секунду. Я выворачиваю руль, сдаю машину назад, бросаю быстрый взгляд на мое пустое окно и врубаю мотор на полную.

Вдоль по чернильно-черному побережью, в мертворожденную, пропахшую океаном ночь, окна открыты, чтобы не дать мне заснуть. Штат садов, Ред-Банк, Матаван, Чиз-квейк, крутой подъем на мост через Раритан, к сеточке желтоватых огней Бриджтауна за ним.

Пробки, разумеется, вселенские. Некоторые американцы отправляются в летние увеселительные поездки лишь по ночам, когда «двигателю дышится легче», «копов поменьше» и «на заправках скидку делают». Развязка у Одиннадцатого съезда кишит красными тормозными огнями: прокатные машины, трейлеры, пикапы, микроавтобусы, прицепы, роскошные жилые автофургоны сбились там в кучу, их водителям не терпится попасть в какое-то место, которое не может ждать до утра, – в новый дом в Баррингтоне, в снятую на выходные хижину на озере Мемфремейгог, к подножию горы Уайтфейс, на семейную встречу в шале преуспевшего больше прочих старшего брата. Во всех машинах детишки, и все визгливые. Вот набитый под завязку дом на колесах, к багажнику прикручены свернутые спальники, все треклятое семейство стянуто ремнями безопасности так, что еле дышит.

Ну и к тому же сейчас самое начало месяца: сроки аренды кончаются, контракты закрываются, наступает время платежей. За окнами выстроившихся в очередь к развязке машин видны осунувшиеся лица водителей, озабоченных мыслями о том, оплачен ли такой-то чек, не звонит ли сейчас кто-то из оставшихся дома в полицию, сообщая, что вся мебель украдена, дверь взломана, кто-то влез без спросу в гараж, а номер удалявшейся по тихой пригородной улочке машины записан. Отпуск – событие не обязательно праздничное.

Стоит ли говорить, что как раз копов-то здесь пруд пруди. Впереди, на развязке, посверкивают синие мигалки, я приближаюсь к ним, оплачиваю дорожную пошлину и устремляюсь к Картерету, а за ним – к факелам нефтеперегонных заводов и охладительным ваннам Элизабета. Похоже, «Раунд-Хилла» я выпил на один бокал больше, чем следовало, и теперь щурюсь, вглядываясь в мерцающие огоньки, в стрелки «ДЕРЖИТЕСЬ ЛЕВЕЕ», горящие там, где в свете прожекторов трудятся меняющие дорожное покрытие ночные рабочие, – уплаченный нами дорожный налог работает и здесь.