— Глупая Фейн! — словно издали я услышала голос Рекхе. — Ну же, ты слышишь меня?

Я сумела разлепить губы и что-то пробормотать в ответ.

— Запомни мои слова хорошенько, если и впрямь собираешься разгадать тайну своего господина, — демон говорил торопливо. — Ты спрашивала, что за человек может знать, откуда пришел Огасто. Так вот: в ту пору, когда я попал к нему в плен, рядом с ним была не только чародейка. Везде и всюду его сопровождала женщина, которую он звал сестрой. Они и впрямь были одной крови, я чуял это. Она не мертва, я знаю это — Огасто упоминал о ней, когда приходил вести со мной беседы, и говорил о ней как о живой. Узнай, куда он спрятал ее, и ты получишь ниточку, ведущую в его тайное прошлое.

— Спасибо тебе, — с трудом пробормотала я, чувствуя, как нарастает боль где-то глубоко внутри меня.

— Это я должен сказать тебе спасибо, глупая девочка, — ответил демон неожиданно мягко, и волна боли окончательно погасила мой разум — подземный дух вновь начал творить свои чары.

Когда я очнулась, в глаза мне бил яркий солнечный свет, а лицо освежал теплый летний ветер, несущий ароматы полей, над которыми недавно пролился дождь. Я узнала свою комнату и заплакала от радости, подумав, что все произошедшее было кошмарным сном.

Дядя Абсалом, услышав мои всхлипывания, тут же появился в моей комнате, и я увидела, что его лоб прорезала глубокая морщина, которой раньше я не замечала.

— Что же ты наделала, Фейн? — спросил он так встревоженно и горестно, что я похолодела. — Куда ты ходила этой ночью? Я сбился с ног, пытаясь тебя отыскать… Страшная гроза бушевала всю ночь, а тебя нигде не было видно! Под утро тебя нашли в старой башне, ты была холодна как лед и едва дышала. Все лицо твое было в крови, а на теле сплошные синяки!

— Я ничего не помню, дядюшка, — пробормотала я, смутившись и испугавшись.

— Это все проклятая нечисть, ее полно в старых дворцах и замках, — дядя Абсалом сокрушенно качал головой. — Наверняка ты повстречала домового духа, и он заставил тебя плясать всю ночь, пока ты не упала замертво! Сколько раз я говорил тебе, чтобы почтительнее относилась к старым обычаям и жертвовала хранителю дворца хотя бы пару медяков. Эти существа памятливы, как ростовщики, и наверняка у местного домового имелся на тебя зуб… Как же тебя теперь на ноги поставить?..

— Это всего-то обычное недомогание, дядя, — я попыталась улыбнуться. — Скоро все пройдет!

— Пройдет? — дядюшка Абсалом всплеснул руками. — Посмотри на свои косы, Фейн!

— А что с моими косами? — Я потянулась к волосам, отметив с досадой, что столь простое движение дается мне с большим усилием.

— Да у тебя же полная голова седины! — воскликнул дядя, не скрывая своего огорчения.

Я недоверчиво перекинула волосы на грудь, чтобы получше их рассмотреть. И впрямь — рыжие пряди теперь перемежались совершенно седыми полосами, серебрившимися на солнце. Я с опаской перебирала их, не в силах поверить, что так изменилась, и думала, что все-таки плохо представляла последствия своего решения.

Но, увы, это было не самым плохим известием. И к вечеру этого дня, и к утру следующего я так и не смогла подняться с постели — ноги отказывались мне повиноваться. Дядюшка сам осмотрел их несколько раз и вновь разразился огорченными вздохами — все признаки указывали на то, что если я и смогу когда-либо встать, передвигаться без костылей у меня не получится.

Как ни крепилась я, напоминая себе, что готова платить любую цену за ключ к тайнам господина Огасто, но, выслушав мнение опечаленного дяди Абсалома, разразилась горючими слезами и рыдала до той поры, пока не забылась тревожным, тяжелым сном. Проснулась я с криком — мне привиделось, что подземный дух вновь утаскивает меня в свой колодец. Но рассказать об этом я никому не могла, потому молча терла запястья, которые, как мне казалось, все еще кровоточили.

Весть о том, что племянница лекаря ночью повстречала домового и тот заставил ее танцевать, пока у нее не отнялись ноги, быстро разлетелась по всем углам. Жадные до чудес и страшных происшествий толпились у дверей дядюшки, желая хоть одним глазком посмотреть на жертву жуткого колдовства. Слухи обрастали все новыми подробностями, которые мне охотно пересказывал Харль, и вскоре я стала едва ли не главным предметом обсуждений среди горожан. Все сходились во мнении, что я сама виновата в своих несчастьях, поскольку часто бездельничала и слонялась по дворцу.

— Вот спала бы она ночью в своей постели — ничего плохого с ней бы не случилось! — повторяли на разные лады таммельнцы, которым уже поднадоело мусолить байки о пленнике-демоне и безумном герцоге. Возразить на это мне было нечего. Свою беду я выпросила у судьбы сама.

Сама госпожа Вейдена проведала меня, опасливо прикрывая лицо платком — ей, видимо, казалось, что моя болезнь может оказаться заразной, но слишком уж манили ее тайны духов, чтобы не прийти.

— Ты видела хранителя дворца, Фейн? — спросила она, глядя на меня со смесью ужаса и любопытства. — Каков он собой? Правду ли говорят, что у него крысиная голова?

Но я покачала головой, прикрыв глаза словно от усталости, — всем любопытствующим я говорила, что ничего не помню. «Колдовские штучки!» — понимающе переговаривались между собой мои незваные гости и сами придумывали, что же я видела той ночью в разрушенной башне. «Сам хранитель дворца играл для нее на своей дудочке из человеческой кости! — доносились до меня отголоски этих россказней. — А призраки с огненными глазами кружились вокруг, как стая воронья!»

В конце концов даже господин Огасто справился о моем здоровье у дядюшки Абсалома и, по мнению дяди, всерьез опечалился, узнав, что я еще не скоро поднимусь на ноги.

— Его светлость сказал: «Что за злая ирония судьбы! Дитя полей, лесов и вольного ветра заперто в клетку», — дядя пересказывал слова герцога, сморщив нос от возмущения. — Ох, Фейн, не будь ты сейчас больна — выпорол бы безо всякой жалости! С чего бы это господину Огасто говорить о тебе всякие глупости? Самым отъявленным безумцам не стоит в подобных выражениях обсуждать незамужних девиц с их родственниками! Думаешь, я не знаю, зачем ты бродила ночью по дворцу? Я давно говорил, чтобы ты выбросила из головы свои глупейшие выдумки и глаз не смела поднимать на господина Огасто! Разве твой старый дядюшка был не прав, когда считал, что из этого не выйдет ничего хорошего?..

Я промолчала, отвернувшись, и до самого вечера смотрела в стену, смаргивая слезы, непрерывно катившиеся из глаз. Проклятая неподвижность оказалась самым тяжелым испытанием в моей жизни — мне казалось, что я, выпустив демона, теперь заняла его место и буду сохнуть в четырех стенах до конца дней. О, как это было ужасно! Я никогда еще не болела всерьез и представления не имела, насколько мучителен подобный «покой».

Окончательно я пала духом после разговора с Мике, пришедшим меня навестить: он смотрел столь сурово и грустно, что я догадалась обо всем еще до того, как он заговорил.

— Это ничего не значит, — решительно объявил он. — Все равно я женюсь на тебе!